Борис Бондаренко - Пирамида

Когда они вышли, Ольф с недоумением потер подбородок.

— Что-то химичит наш шеф, а? Почему он так торопится?

— Ну вот, пошел, — недовольно сказал Дмитрий. — Тебе с твоей подозрительностью только в угрозыске служить.

— Посмотрим, — неопределенно сказал Ольф.

Но у Дмитрия и самого закралось подозрение, что Дубровин чего-то недоговаривает. Да и зачем ему, в самом деле, так торопиться?

И им пришлось снова сесть за опостылевшую работу и срочно заканчивать ее.

Все сильнее раздражал их Шумилов, его салонная вежливость. Он по-прежнему не упускал случая похвалить их, хотя они давно уже ничего не делали для него и просто не представляли, в каком состоянии его работа. Дмитрий как-то спросил у Жанны:

— Как ваши дела? Продвигаетесь?

— Кажется, да, — не очень уверенно сказала Жанна. — Моя работа, во всяком случае, идет неплохо, — поправилась она. — У других тоже как будто ничего. А как в общем — понятия не имею. Ведь у каждого из нас какая-то частная проблема. Николай Владимирович ставит их перед нами, мы выполняем, а дальше уже его дело. Это вы, корифеи, можете позволить себе работать по-своему, — с завистью сказала Жанна. — А мы что…

— Ну, пошла прибедняться… Но неужели он не держит вас в курсе дела?

— Он не балует нас своим вниманием, — насмешливо сказала Жанна.

Дмитрий рассказал об этом разговоре Ольфу, тот присвистнул:

— Если уж его собственная любовница так отзывается о нем…

— Ну вот, — разозлился Дмитрий, — я так и знал, что ты это ляпнешь. Любовница не любовница — какое это имеет значение?

— Не кипятись. В принципе — никакого, конечно, да ведь все мы люди, все мы человеки.

— А потом, — проворчал Дмитрий, — еще неизвестно, так ли это.

— Вот те на, — удивился Ольф. — Всему институту известно, а ему неизвестно.

— Мало ли что болтают…

— А ты спроси у нее самой, — поддразнил его Ольф. — Вы же друзья.

— Перестань, — сказал Дмитрий.

— Да чего ты злишься, не понимаю? — удивился Ольф. — Я же ничего плохого о Жанке не говорю. Наоборот, это только делает ей честь. Она оказалась умнее, чем я думал, — и слава богу.

— Ладно, хватит, — оборвал его Дмитрий. Ему нравилась Жанна, и неприятно было думать, что она так связана с Шумиловым.

— Все, не буду, — покладисто сказал Ольф. — Но каков все-таки Шумилов, а? Нет, вряд ли мы с ним хорошо сработаемся. Это не Дубровин… Слушай, давай все-таки поговорим с Дубровиным, пусть он возьмет нас к себе.

Они уже давно подумывали об этом и откладывали разговор до окончания работы. И на этот раз Дмитрий сказал:

— Вот закончим с этим барахлом, — он с ненавистью взглянул на разложенные бумаги, — тогда и скажем.

— Лады, — согласился Ольф.

Так они и сделали.

Ольф, притворно сгибаясь под тяжестью трех довольно увесистых томов, боком протиснулся в кабинет Дубровина, мелкими шажками дошел до стола, всем своим видом показывая, что вот-вот свалится от изнеможения, и потом долго отдувался и обмахивался платком.

Дубровин улыбнулся, глядя на него:

— Может быть, ты не только летчиком, но и клоуном был?

— Еще нет, — серьезно ответил Ольф.

Дубровин просмотрел материалы и небрежно сказал:

— Могло быть и лучше, но тоже сойдет. Ну, не умерли?

— Еще нет, — повторил Ольф тем же тоном.

— Стало быть, уже и не умрете… Можете отправляться на все четыре стороны. Заседание Ученого совета одиннадцатого июля в два часа дня. Без четверти два извольте быть в конференц-зале. Разумеется, волноваться по этому поводу нет никакой необходимости — вся процедура будет чистейшей воды формальностью. Так что спокойненько отдыхайте.

— Будет сделано, — сказал Ольф. — Кстати, Алексей Станиславович, мы слышали, что у вас предвидятся какие-то вакансии.

Ни о каких вакансиях они не слышали, но Дубровин и глазом не моргнул.

— Ну и что?

— Может быть, вы возьмете нас к себе?

— Зачем? — спросил Дубровин, ничуть не удивившись.

— Ну как зачем? — опешил Ольф. — Работать.

— А чем вам плохо у Шумилова?

— Да ничем… До сих пор, по крайней мере, — уточнил Ольф. — Но ведь мы фактически работаем не у него, а у вас.

— Ну и что же? Теперь поработаете у него. Вы забыли наш уговор?

— Не забыли, конечно, — обиженно сказал Ольф — он не ожидал такого поворота. — Но мы думаем, что так будет лучше и для нас, и для работы, конечно… Может быть, и для вас, ведь мы неплохо сработались с вами. Или мы ошибаемся? — с вызовом спросил Ольф.

— Нет, не ошибаетесь, — спокойно сказал Дубровин, не обращая внимания на тон Ольфа. — Вы очень милые и симпатичные люди, и мне приятно было работать с вами. Но и с Шумиловым вы отлично сработаетесь — он человек очень приятный.

— Ну, еще бы.

— Не перебивай. А кроме того, у него интересная тема, и вы, кстати, можете во многом помочь ему. Во многом, — подчеркнул Дубровин. — И он, между прочим, надеется на вашу помощь и ждет ее.

— Он сам говорил это? — удивился Ольф.

— Да. Так что прошу вас — отдохните и принимайтесь за работу. И работайте так, как вы умеете. А ты что молчишь? — обратился Дубровин к Дмитрию.

Тот неохотно ответил:

— А что тут говорить…

И все трое замолчали.

— Я вижу, вы обиделись на меня, — мягко сказал Дубровин.

— Да нет, что вы, — кислым тоном возразил Ольф, избегая его взгляда.

Дубровин помолчал. Ольф уже собрался было встать, но Дубровин остановил его:

— Сиди. Я вижу, придется все-таки объясниться… Конечно, я мог бы со временем взять вас к себе. Это, кстати, можно было и раньше сделать. Но я не хочу.

Они угрюмо молчали. Дубровин неожиданно спросил:

— Вам кто-нибудь говорил, что я эгоист?

— Эгоист? — удивился Ольф. — Вы? Нет, разумеется.

— Ну, так я вам сейчас это говорю, — почему-то рассердился Дубровин и встал из-за стола. — Сидите, сидите… Да, я самый настоящий эгоист, точно такой же, как и вы, как и всякий другой ученый. Почему вы так удивляетесь, что я не хочу вас брать к себе? Разумеется, мне нужны люди неглупые, работоспособные, умеющие оригинально мыслить и все такое прочее…

Он остановился перед ними и отчеканил:

— Но мне не нужны люди, у которых то и дело вспыхивают в голове всякие гениальные идеи. Гениальных идей у меня самого предостаточно. Их у меня столько, что и всей моей жизни не хватит, чтобы осуществить хотя бы десятую долю. Будь мои воля и власть, я заставил бы весь институт работать только над моими идеями. И разумеется, мои идеи представляются мне значительнее всех прочих… Не понимайте мои слова слишком буквально. Это идет не от разума, а от чувства, и я не думаю, что это так плохо. Больше того, я убежден, что каждый ученый должен верить в исключительность своих идей, это непременнейшее условие того, что они наиболее полно будут воплощены в жизнь. Вот почему все прочие идеи, какими бы блестящими они ни были, интересуют меня постольку, поскольку не мешают осуществлению моих собственных планов. Самостоятельность, оригинальность мышления — бога ради, я всегда готов приветствовать это. Но в определенных пределах, пока это идет мне на пользу. Ну, а вы, на ваше счастье, не из такой породы, поэтому и не нужны мне. Я слишком высокого мнения о вас, чтобы брать вас к себе, — сказал Дубровин и сел. — Вы понимаете меня?