Отиа Иоселиани - Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

Вчера после полудня Гуа отправился в деревню — добыть чего-нибудь съестного. Пора было ему возвращаться.

Только Тутар скрылся из глаз, Вахо опять лишился покоя; забыл и про ушибленную ногу, и про все на свете. Скала, на которой он лежал, выступом нависала над пещерами, так, что сколько он ни сползал вниз и ни тянулся, входа в пещеру не углядел. Вахо подумал, как бы и впрямь не кувыркнуться туда, и отполз назад. После двух ночных выстрелов из пещер никто не показывался, и на площадке не было ничего, только валун у края… На валуне белела веревка, протянутая от родника. Мальчики заметили ее, как только поднялись на скалу, но веревка была тонкая, выдержать человека не могла, а если б кто-нибудь все же решился воспользоваться ею, тем хуже для него…

Ушибленная нога болела. Бездействие раздражало. Вахо не находил себе места. Как нарочно, ни Гуа, ни Тутара не было рядом, чтобы хоть язык почесать. Он взял ружье и прицелился в веревку. Стрелять в провисающую часть не имело смысла. Лучше было прицелиться в камень; тут и расстояние было самое близкое, к тому же пуля, расплющившись о камень, надежней рассекла бы веревку.

Случилось то, о чем даже помыслить было страшно. Мысль о такой беде вызывала ужас, отчаяние, и каждый старался думать о чем угодно, только не о ней: словно боялся навлечь беду, боялся напомнить ей о себе, или наивно надеялся запутать следы.

Когда звук выстрела, отдаваясь эхом, понесся по ущельям и стих, наступила жуткая тишина. Этот один выстрел наделал больше бед, чем два прошлых. Он не попал ни в кого, но смертельно ранил всех. Каждый, даже закрыв глаза, видел конец веревки, болтающийся на камне перед пещерами.

В тот день, когда десант одним выстрелом отрезали от воды, капрал отобрал у солдат оставшуюся еду: сухари и сахар могли только усилить жажду.

От трехдневной жажды у Клауса распух язык, потрескались и побелели губы.

Погода установилась солнечная, и тела вынесенного из пещеры обер-лейтенанта и Альфреда стали разлагаться.

Ганс не смотрел теперь на раненого друга. Он находил какую-нибудь точку на стене пещеры и не отрывал от нее бездумного взгляда. Все решено, все кончено. Разве что бог-отец слетит к ним, и, закутав в полы своего плаща, заберет из этого ада. Беднягу же Клауса ничто не могло спасти…

От бесконечного молчания у Ганса устали скулы.

Вот уже два дня противник, оседлавший их укрытие, тоже молчал, словно бы растерялся. Даже пленниц больше не окликал. Разорвав веревку, он и своих лишил воды, и растерялся, притих. Ждет, что будет дальше. Затребует пленниц за стакан воды? Нет, не затребует. Пленниц можно отдать только за полную свободу. На стакан воды их не выменять…

Клаус, Клаус… Вода не вернет его к жизни, не вылечит, но, напившись, он хотя бы умрет от раны, а не от жажды. Такая смерть… Где же справедливость!.. Справедливость…

Раненый дышит так, словно дует в сухие, свернувшиеся листья.

Пленницы сидят, прижавшись к скале и широко раскрыв глаза. При взгляде на них Штуте иногда кажется, что их глазницы полны голубоватой влаги и в этой влаге плавает глазное яблоко.

Ганс закрыл лицо руками. Так недолго сойти с ума. Достаточно поверить, что в глазницах у пленниц голубоватая плата, и он захочет ее выпить…

Он повернулся спиной к пленницам.

На площадке перед пещерой два смердящих трупа были прикрыты брезентом. Солнце пригревало, и над мертвыми струился горячий смрад, словно плясали бесцветные языки пламени. Иногда этот смрад задувало в пещеру.

Могила положена всем: и правому, и виноватому. Не все, может быть, достойны жить, но не имеющий права на жизнь имеет право на могилу.

Бауман дышал все так же коротко и хрипло. Ганс не оглядывался на него. «И он умрет. И я выброшу его из пещеры наружу и через несколько дней не в силах буду взглянуть на него. А потом, когда все кончится, его растерзают стервятники и сбросят с высоты в пропасть его кости».

— Фрейлейн!

Пленница перевела взгляд на Ганса.

— Вы хотите что-то сказать?

Положение пленниц было во сто крат тяжелее. Когда человек совершает проступок, тем более преступление, он подсознательно готовится к наказанию. Но тот, кто ни в чем не повинен, страдает во сто крат больше.

— Мы все жаримся на одной сковороде.

— Разве это справедливо? — со вздохом усталости проговорила Гуца.

Ганс покачал головой. Пленнице не следовало говорить о справедливости. Сейчас это было бессмысленно.

— И тем не менее нас ждет один конец.

— Я это знаю.

— Каждый из нас знает… Думаете, я не понимаю, что мне следовало сидеть дома, а не лезть сюда, в чужие горы? Или Клаус не понимает этого?

— Сейчас, во всяком случае, понимает.

— Вы не знаете, что такое война…

— Не знала, в этом смысле вы очень помогли, и не только нам с Таджи; вы просветили весь мир. Только зачем вы научили войне детей, вот этого мальчика, например, оставили бы его дома. — Гуца наклонилась к Бауману.

— Клаус!

Клаус раскрыл глаза.

— Больно?

Зрачки у Клауса расширились.

— Больно, бедняга?

Клаус вытянулся, выгнув спину; видно, боль остро пронзила его.

— Пить хочешь?

«Пить!» — глаза чуть не выкатились из орбит.

— Хочу, фрейлейн, хочу! — он задвигался, оперся на подостланную шинель, подтянулся. Капрал бросился к нему, схватил за плечи.

— Пить хочу, фрейлейн. Ганс, пусти, Ганс! Пить… фрейлейн… Дайте воды, дайте, я выпью разок, только разок…

Штуте зло посмотрел на пленницу, по неосторожности так жестоко мстившую умирающему.

— Пусти, Ганс! — Клаус напряг шею, вывернул голову и укусил друга за руку. Лицо Ганса исказилось от боли. Он выпустил раненого.

— Воды! — прохрипел тот, поворачиваясь к пленницам, — воды, фрейлейн, воды! — он упал на руки и, вытягивая вперед голову, подтянул обессиленное тело.

Пленницы прижались к скале.

Раненый опять впился худыми пальцами в камни и сполз с шинели.

— Воды, фрейлейн, воды!

Он дотянулся до бурки. Теперь только его ноги оставались на шинели.

Гуца вся сжалась в кулак, с ужасом и жалостью глядя на протянутые к ней руки.

— Воды!..

Клаус невероятным усилием дотянулся до пленницы и схватил ее за щиколотку. Гуца, облитая холодным потом, побледнела, как полотно. Раненый прижался губами к ее ноге.

— Воды, фрейлейн, воды! Умоляю…

— Воды! — не своим голосом вскрикнула Гуца. Ее крик вырвался из пещеры и понесся по ущельям.

— Воды!..

— Во-ды!..

Таджи перескочила через раненого, пробежала мимо Ганса, мимо завешенного брезентом входа во вторую пещеру.

— Эгей!

— Э-г-е-й!.. — отозвались сверху.

— Воды, ребята, воды!..

Кнопс Хампель был предан начальству, как пес, не для того, чтобы мечтать о куске хлеба и глотке воды…