Андрейс Дрипе - Последний барьер

— Возможно, в карантине, а может, и нет, — пожимает плечами Киршкалн.

— Это темный мальчишечка. Кое-кто его тут ждет не дождется. На новые времена рассчитывают. А мне что? Я такие дела никогда не уважал.

— А про брюки у матроса — забыл? — подмигивая, напоминает Киршкалн.

— Да что вы все про те брюки! — краснеет Трудынь. — Самому стыдно вспоминать. Будто не знаете, как там все вышло. Разве я виноват, что у них «сухой закон»? Этот глотает как свинья и знай мычит: «Рашн водка — вери гуд». Ну и свалился с непривычки. А за водку не дал ни копейки. Мы тогда и глядим, что с него можно взять. Задарма поить кто будет? Дружба народов и все такое прочее дело хорошее, но… — Трудынь театрально разводит руками. — Я так понимаю: ты дай мне, я дам тебе. Может, оно и не совсем правильно, но я политик реальный. Вот мы и стянули с него штаны. Не больно фартовые, но со стокгольмской маркой. Еще пришлось отдавать в химчистку, так что — поверьте! — навар был минимальный. Но у этого иностранца не было чувства юмора, и он потом поднял шухер. Я понимаю — штаны получились в европейском масштабе, но мы так не хотели. Я не собирался вредить престижу нашего государства.

— А ты не знаешь кого-нибудь из Зументовых девчонок? — перебивает Киршкалн Хенрикову скороговорку. — Не было у него такой Букахи?

— Нет, у Жука была Пума. Про Букаху я что-то слышал, но точно не скажу. — Трудынь огорченно глядит на воспитателя. — Эта Букаха в центр не приползала. Наверно, третий сорт. Точно, ребята говорили, у нее волосы выпадают. А Пума была конфетка! Грива голубая, и по Жуку просто умирала. Только мышление у нее остановилось на том уровне, на каком было у наших предков, когда те ходили на четвереньках. Вообще-то Пуму я знаю лучше, чем самого Жука. До Жука с ней ходил один из наших. Она тоже чуть не погорела, но под конец вывернулась. Говорят, по ночам ходила вокруг тюряги и серенады пела Жуку. Голос у нее как орган. Талант пропадает. На Западе такие заколачивают миллионы, а у нас не в моде. Она могла за раз выпить пол-литра, а вот насчет поговорить — было как с Межулисом из нашего отделения. Фразу в три слова редко могла сказать без остановки. Даже не представляю, как ей удавалось песни заучивать. Одну так вызубрила даже по-английски. Вот бы вам ее послушать! Если б настоящий англичанин услыхал, его бы инфаркт хватил.

За окном гудит сигнал строиться на работу, и Трудынь морщится. Его перебили на самом интересном месте.

— Ничего, мы еще поговорим, — утешает его Киршкалн.

— Я к вам вечерком зайду, ладно?

Киршкалн утвердительно кивает.

«Если бы у Межулиса была хоть десятая часть словоохотливости Хенрика!» — Киршкалн вздыхает и мысленно фиксирует все достойное внимания из того, что наговорил этот хвастливый болтунишка. Трудынь не врет, просто у него, мягко говоря, склонность к творческому осмыслению фактов, но воспитатель уже приноровился отметать шелуху и оставлять важное.

Да-а, Межулис… Сейчас с ним, пожалуй, было бы легче, если бы на приемке сами не дали маху, но — что упущено, то упущено. Такие, как Межулис, попадаются не часто, и к первой беседе с ним надо было подготовиться вдумчивей. Киршкалн хорошо помнит, как все было.

— Ты за убийство отбываешь срок? — спросил начальник режима, а он никогда не отличался тактичностью и умением вникнуть в переживания человека.

Конечно, начальник колонии Озолниек никогда не задал бы вопрос в такой форме. Но в тот момент он просматривал дело нового воспитанника, что-то искал в нем. Вот начальник режима и решил заполнить паузу. Мелочь, но, возможно, как раз эта мелочь все и решила. Жаль, что не Озолниек заговорил тогда первым.

— Да, — коротко ответил юноша.

Киршкалн заметил, как тот внутренне напрягся до предела, но сумел скрыть это. Узкое, довольно обычное лицо, только линия губ обозначена четко и несколько выдвинут вперед подбородок. Левая рука сжата в кулак, а правая, в которой он держал фуражку, все время мелко тряслась.

— Давай поподробней! — потребовал начальник режима.

— В деле все сказано, — отрубил Межулис.

— Что в деле, мы и сами знаем!

— Чего же спрашиваете? Мне добавить нечего! — Паренек побледнел.

Для начальника режима это было уже слишком.

— Ты здесь свои штучки забудь! Тут мы тебя будем учить, не ты — нас! — вскричал он.

И тут произошел взрыв. Киршкалн, внимательно наблюдавший за парнишкой, ожидал этого. Озолниек отложил дело и хотел было вмешаться, но не успел.

— Ничему вы меня не научите! Вы! Вы!.. — кричал Межулис, вытянув вперед шею.

От волнения и ярости он не мог подыскать достаточно гнусного слова, чтобы швырнуть его в лицо сидящим за столом. И не им одним. Киршкалн понимал, что юноша в этот крик вкладывает ненависть ко всем тем, в кого он потерял веру. Это не была обыкновенная грубость или распущенность, скорей это был неосознанный крик о помощи. Во взгляде мальчика наряду с ненавистью просвечивали безысходность и боль, страдание человека, достигшего предела своих внутренних сил, человека, у которого еще минуту назад сохранялась крупица веры, который еще надеялся, ждал, что, может быть, хоть тут его поймут, но истекла эта минута, вокруг беспросветная темень, и он один как перст среди этой тьмы.

Межулис резко повернулся и, совершенно позабыв, где он, побежал было к двери, но опомнился и встал у стены спиной к начальству, низко опустив голову.

Все молчали. Мужчины переглянулись, и Озолниек, резко встав с места, жестом остановил начальника режима, который хотел подойти к мальчику.

Начальник режима нервно поскреб указательным пальцем худую щеку и, поерзав на стуле и взглянув на Озолниека, спокойно сказал:

— Воспитанник Межулис, выйдите и позовите следующего!

Какое-то время Валдис оставался неподвижным.

Потом, так и не поднимая головы, не оглядываясь, направился к двери и вышел. Когда дверь за ним закрылась, один из воспитателей сказал:

— Видали, каков типчик, а? — но, взглянув на Озолниека, осекся.

Валдиса Межулиса передали в отделение Киршкална.

Он не нарушал режима. Шел, куда посылали, делал, что велели, но воспитателю еще ни разу не довелось увидеть на его лице хотя бы тень улыбки.

Написал матери Межулиса, — ответа пока не было.

Разговаривал о Валдисе с ребятами, и в особенности с председателем совета отделения Калейсом. Мнение у всех было одно и совпадало с характеристикой, которую дал Межулису Трудынь: неразговорчивый, угрюмый, непонятный.

Но думать об одном лишь Межулисе у Киршкална нет ни времени, ни права. Другие тоже требуют ничуть не меньше внимания.

Киршкалн идет в рабочую зону, смотрит, как ребята трудятся в производственных мастерских, беседует с мастерами. Кто-то план не выполняет, кто-то просится на другую работу, кому-то кажется, что мастер применил не ту расценку. Потом Киршкалн возвращается в свой кабинет, к тетрадкам с наблюдениями над воспитанниками, к характеристикам, затем идет в санчасть поговорить с фельдшером. Один паренек мочится жио ночам, самому плохо, и товарищи дразнят. Может быть, попробовать на время его отделить, назначить лечение? До вечерней линейки надо просмотреть конкурсный журнал, замечания за день, переговорить с дежурным воспитателем.