Андрейс Дрипе - Последний барьер

У жилого корпуса гудит электросигнал на обед, Воспитанники бегут строиться — в столовую опаздывать не принято. Киршкалн идет вместе со своим отделением. Его взгляд привычно и точно определяет — поровну ли поделены «пайки», достаточно ли хлеба, не раздались ли у кого-то вширь кусочки масла, а у других, соответственно, съежились. Дух «господ» и «холопов» время от времени дает себя чувствовать и влияет на честность дележки. В его отделении это бывает редко, но все же бывает.

Ребята едят много, и еды хватает, но спроси у кого угодно, и все в один голос заявят, что кормят плохо и порции малы. Это убеждение всеобщее, оно не обошло и тех, кто дома питался значительно хуже. К еде, что дают в колонии, положено относиться с презрением, этого требует престиж колониста.

Сколько ухлопано зря времени на разговоры с беспокойными мамашами! Никак они не хотят поверить, что их сыновья не влачат полуголодное существование. Правда, жарким или виноградом их не потчуют, но безусловно и то, что во многих столовых готовят хуже, чем здесь, а после ухода воспитанников под столом валяются куски хлеба. Матери терпеливо слушают, но не верят, а на свиданиях из сумок достают ветчину и копченую колбасу, апельсины и сгущенное молоко, чтобы подкормить «заморенное голодом» чадо продуктами, вырванными изо рта других членов семьи.

А парни заметно поздоровели, стали крепкие, как кони! Ведь в колонии регулярное питание, и ребята спят вполне достаточно — таковы требования режима. Не то что дома, где они ели когда придется, и спать ложились когда вздумается.

Киршкалн наблюдает, как обедают воспитанники.

Здесь тоже можно сделать кое-какие полезные выводы, которые в другом месте, может, и не сумеешь сделать вовсе. Культурный уровень семьи, в которой вырос мальчишка, за столом проявляется весьма наглядно. Иные свое место занимают, как окоп врага, — с шумом и гиком. Некоторые в первую очередь заглянут в тарелку к соседу — сколько тому налито и не обделили ли самого. Есть такие, что сразу выудят мясо и картофель, а потом уже хлебают суп, и такие, кто поступает совсем наоборот — лакомое оставляют на заедку. Есть и не в меру брезгливые — как, например, Хенрик Трудынь; он долго что-то ловит в тарелке, наконец выуживает и, подняв находку двумя пальцами, подвергает ее всестороннему изучению.

— Что ты там нашел такое интересное? — не удерживается Киршкалн. Покажи мне тоже!

— Пока трудно сказать. По-моему, волос. — Трудынь кладет предмет на край тарелки и делает вывод: — У поварихи привычка причесываться над кастрюлями. Хотя нет, — разочарованно приходит он к окончательному заключению, но мясное волоконце, принятое им за волос, все-таки оставляет на краешке тарелки.

— А если даже и волос, погиб бы во цвете лет?

— Ничего смешного нет. Когда моя мамаша находит в супе волос, она падает в обморок.

В этом Киршкалн не сомневался. Ему приходилось встречаться с матерью Хенрика. Эта дама способна в любор момент лишиться чувств, стоит ей захотеть.

Она работает в ателье мод, и, как сама говорит, у нее шьют самые высокопоставленные особы. «В Риге за меня дерутся, — добавила она. Теперь хороших портних раз, два — и обчелся».

— В нашем отделении будет новенький? — спрашивает Трудынь.

— Будет, — подтверждает Киршкалн.

— Как его звать? За что сидит?

— Узнаешь еще.

Киршкалн думает о Межулисе. Инцидент с учителем Крумом подтверждает грустную мысль о том, что достижений нет ни малейших. Перед взором Киршкална обычная картина: ложка Межулиса механически движется вверх и вниз, на лице тупое безразличие ко всему.

— Как суп? — интересуется Киршкалн.

— Так себе, — слышится холодный, спокойный ответ. И все. Валдис даже головы не повернет к воспитателю.

Обед закончен. Когда в алюминиевую миску падает последняя ложка, дежурный воспитанник подает команду «Встать!». С грохотом отодвинуты табуретки, ребята направляются к выходу. Трудынь опять рядом с Киршкалном и идет с ним вместе в воспитательскую. Высокий, ладный, всегда опрятный, даже здешняя форма, сшитая далеко не по мерке, сидит на нем сравнительно элегантно, и кличка Денди дана ему не зря. Он гордится тем, что учится в одиннадцатом классе и средняя школа, можно считать, уже окончена. Еще несколько дней занятий, а там — экзамены.

— Ну правда! Скажите — кто будет в нашем отделении? Разве это секрет? — пристает Трудынь к воспитателю.

Никакого секрета нет, но Киршкалн знает — Трудынь сию же минуту помчится к ребятам, чтобы блеснуть осведомленностью. Ему всегда не терпится блеснуть, выскочить первым, и товарищи его недолюбливают за это и за болтливость, хотя с удовольствием слушают его рассказы. Однако были случаи, когда Хенрик выбалтывал чужие секреты где не следовало, и поэтому ребята не ведут при нем серьезных разговоров, считают его «стукачом». Это не совсем так, поскольку Трудынь выдает чужие тайны не по умыслу, а ненароком. К тому же Киршкалн терпеть не может фискалов. Ребята это знают и ценят.

Разумеется, если в отделении есть парочка осведомителей, многие нежелательные вещи вскрывать бывает легче, и некоторые воспитатели пользуются таким источником информации. Киршкалну же делается невыносимо тошно при виде воспитанника, который, воровато оглядываясь, наушничает на своих товарищей. Киршкалн не облегчает свой труд за счет превращения кого-то из воспитанников в мелких предателей. Лучше уж самому, если есть нужда, исподволь что-то выведать.

— Расскажи лучше, как у тебя у самого идут дела.

Математику сдашь?

— Да сдам как-нибудь. Худо-бедно, но на троечку всегда пожалуйста, самоуверенно тараторит Трудынь. — Никакой любви к этим цифиркам у меня нету, но концы с концами свести надо.

— Межулие как себя чувствует в отделении?

— А что ему! Но вообще-то — зануда. Бурчит только да зрачками крутит. Не верится, что на воле он десятилетку кончил. Небось купил где-нибудь ксиву.

— А ты расспроси, поговори с ним!

— Нет уж, лучше с чурбаном, на котором дрова колют. Вообще, я вам скажу, он не совсем в порядке, наверно, что-нибудь с головой. Он по ночам не спит. Я раз ночью встал, пошел в гаваю, гляжу, а он заложил руки за голову и пялится на потолок. Глаза блестят, как жестяные пуговицы, мне даже не по себе стало.

— Ты на воле не знал такого Николая Зумента, по кличке «Жук»? — как бы невзначай спрашивает Киршкалн, роясь в ящике стола.

— Слыхать слыхал и даже видел. Вообще-то фигура популярная, но не у меня. Я таких не люблю. Грубое дело. Он шуровал в основном на Чиекуркалне, а я — мальчик из центра. Он испекся осенью со всей своей свитой. Бамбан из третьего отделения — его правая рука. Да вы его знаете — Бурундук, мордочка такая мышиная, прибыл с предпоследним этапом. Скоро и Жук объявится. А может, он уже в карантине? — Трудынь замолкает и вопросительно смотрит на воспитателя.