Андрейс Дрипе - Последний барьер

— Ну, а по-твоему, сколько надо?

— Сотни три, четыре. На работе разве столько получишь? А мы, бывало, за один вечер хрустов сто сшибали.

— Восемьдесят рублей — нормальная зарплата.

Бухгалтеры, например, продавщицы, многие служащие зарабатывают не больше.

— Вы чего, шутите? — усмехается Николай. — Они же не на зарплату живут.

— А на что?

Николай подмигивает. Веселый дядька этот воспитатель!

— А если подделать подпись, что-нибудь подчистить или приписать, если обвесить или торгануть из-под прилавка, пустить товар по другой цене тогда сколько выйдет? Три раза по восемьдесят да еще с прицепом.

— По-твоему, все так делают?

— А то нет? Только я сам таких фраеров ненавижу.

— Хорошо, допустим. А как тогда живут те, у кого такая работа, что ни на чем не смахлюешь? Возьмем хотя бы учителей.

Николай улыбается.

— Об этих и говорить нечего. Учителя же мрут с голодухи. Нам раз один подвернулся. Тюкнул ему по зубам — он с копыт долой. А в кармане — мелочи рубля на два; ботинки из искусственной кожи — совестно взять. Высыпали ему медяки его за шиворот и оставили сидеть на тротуаре.

— Сколько зарабатывает твоя мать на «Ригас мануфактуре»?

— Не знаю, тоже не густо, но мануфактура она и есть мануфактура.

— Как это понимать?

— Если сами не понимаете, то и не надо. Семейная тайна, — и Николай многозначительно улыбается.

— Так ты и ходил, значит, людей по зубам тюкал, — медленно произносит Киршкалн и, помолчав, продолжает: — А матери тоже ведь случалось возвращаться с работы поздно вечером. Если бы у нее вырвали сумочку или в зубы тюкнули, что бы ты на это сказал?

— В моем районе такого быть не могло.

— А в других районах?

— Жука знают повсюду и его мутер тоже.

— Ну, а если бы все-таки тюкнули? Допустим, по ошибке? — Киршкалн немного подается вперед, к Николаю.

— Кто ударил, тот бы со мной имел дело, — отрывисто говорит Николай. В выражении его лица произошла какая-то перемена, черные брови стянулись к переносице и похожи теперь на крылья ворона.

— Значит, свою мать ты жалеешь. А те, на кого нападаешь ты, тоже ведь кому-то отцы, кому-то матери.

— Жалею? — переспрашивает Николай. — А вы знаете, кто моя мать? — неожиданно резко спрашивает он. — Если вы из Чиекуркална, то должны знать. А мне не стыдно. Мне наплевать. Она шлюха. Обыкновенная шлюха.

Николай вновь умолкает, брови медленно распрямляются.

— Мать, — после долгой паузы произносит он тихо и задумчиво, потом бросает вызывающий взгляд на воспитателя. — Давайте лучше о другом, не о бабах же болтать.

— В таком случае поговорим о твоем папаше.

Где он изволит нынче пребывать? — спрашивает Киршкалн, вспомнив графу в деле, где против имени отца значится «место жительства и работы не установлено».

— Папаша за Уралом коммунизм строит, — усмехается Николай. — Ну да. Сперва был в Иркутске, потом где-то еще, черт его знает где. Все за длинным рублем гоняется по большим стройкам. Я даже не знаю, какой он из себя, папаша мой.

— Н-да, — Киршкалн пристально смотрит на Николая. — А сам-то ты как намерен тут жить?

— Поглядим, там будет видно, — уклончиво отвечает паренек, и в глазах у него снова вспыхивают нахальные желтые огоньки. — Досрочное мне не светит.

Дело тяжелое да и в изоляторе схватил четыре взыскания.

Звонит телефон. Киршкалн снимает трубку. Говорит учитель Крум.

— Ты как, очень занят? Я хотел поговорить с тобой насчет Межулиса.

— Заходи. Буду у себя, — отвечает Киршкалн и, положив трубку, обращается к Николаю: — Итак, наше первое знакомство состоялось. Ничего не попишешь, кроме тебя, у меня ведь еще двадцать пять таких огольцов.

— Когда меня переведут в отделение?

— Скоро, уже совсем скоро.

Они идут по коридору в помещение карантина.

— Знаете, я, кажется, вспомнил ту Монику. Нет Ни у нее подружки по кличке Сарделька?

— Вроде бы есть, точно не помню. А пока — прощай, — кивает Киршкалн и оставляет Николая с надзирателем.

Чуть сутулясь, воспитатель идет по главной дорожке зоны к жилому корпусу отделений.

Да, приблизительно таким он и представлял себе Николая Зумента. Бесстыже откровенный, он тем не менее лишнего не сболтнет.

И снова семья! Эти семьи, эти легкомысленные матери и кочующие вдали от дома отцы. По сути, не семьи, а карикатуры на семью.

Чиекуркалнец! Киршкалн грустно улыбается. Теперь Николай видит в нем отчасти своего и долго будет теряться в догадках, что этому таинственному воспитателю известно, а что нет. И что еще за Моника? А эту Монику Киршкалн выдумал, и единственно, что ему доподлинно известно, это то, что в центре Чиекуркална действительно расположен кинотеатр «Звайгзне». Ах, ребята, ребята!

Теперь на какое-то время надо забыть о Зументе и подумать о Межулисе, юноше из прошлого этапа.

Тоже трудный тип, тоже не поддающийся влиянию, хотя и ничуть не похож на Зумента.

Когда Крум входит в воспитательскую пятого отделения, Киршкалн уже там. Согнувшись в три погибели, сидит за крохотным письменным столом. Длинные ноги в туфлях сорок шестого размера под ним не умещаются и потому торчат сбоку.

— Рад видеть светоч знания в моей келье. С твоим приходом сразу стало светлей!

— Брось, старина, издеваться! И так дела из рук вон плохи, — Крум не настроен шутить.

— Никогда не бывает так плохо, чтобы не могло быть хуже.

— До чего мудро сказано! — Крум придвигает стул цоближе к столу и садится напротив Киршкална. — Судя по настроению, ты мчишь вперед на всех парах.

— А у тебя никак дровишки на исходе? — усмехается Киршкалн.

— Еще немного, и — все. Ни черта, оболтусы, не учатся. У всех весна в голове. Мне это уже вот где. — И Крум проводит пальцем себе по горлу.

— Признание тяжкое. Но не поспешил ли ты о ним?

Крум смотрит на худое лицо Кирщкална. Виски совсем седые, хотя он старше всего лет на пять, на шесть. Глубоко посаженные глаза лукаво поблескивают, а морщинки вокруг тонкого рта говорят о том, что он частенько растягивается и в добродушной улыбке тоже.

— Валдис Межулис в твоем отделении? — спрашивает Крум.

— Да, в моем, — Киршкалн напряженно распрямляет пальцы обеих рук. — В моем отделении и в твоем классе. — Он делает ударение на «твоем», но Крум пропускает его мимо ушей.

— Что ты скажешь об этом малом?

— Дело дошло до стычки? — отвечает вопросом на вопрос Киршкалн.

— Даже, не знаю, как это назвать, — Крум разводит руками.

Он давал на уроке новый материал и настолько увлекся рассказом, что позабыл, где находится. География была его давней слабостью. И вдруг лицо воспитанника Межулиса, сидевшего на самой первой парте, заставило его остановиться на полуслове. Оно, лицо это, было погасшим и безжизненным. Юноша сидел спокойно, руки сложены крест-накрест на крышке парты, но неподвижный, устремленный вдаль взгляд свидетельствовал о том, что слова Крума не достигают слуха ученика. Он даже не заметил, что учитель замолчал и смотрит на него. Не будь у этого парня широко раскрыты глаза, можно было бы подумать, что он заснул. Крум окинул быстрым взглядом задние парты. Да, там, как всегда, несколько человек задремали и теперь, растолканные соседями, хлопали сонными глазами и озирались по сторонам.