Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Кирилл Михайлович говорил неубедительно, по-книжному, и виною всему была

бутончик с утренней росой, пластмассовая кукла с большими синими глазами. У нее чудесные черные волосы, собранные на затылке в конский хвост, у нее белое, как молоко, лицо с густым здоровым румянцем, она всего лишь полгода работает здесь секретарем и почти ничего не делает, однако этого никто не замечает, потому что все видят только то, что она очень славненькая, хорошенькая. Семен Иосифович иногда берет ее за руку и с отцовским укором покачивает головой: «Вы снова забыли сделать это, правда?» — «Забыла, Семен Иосифович, больше этого не будет, честное слово». Родители ее работают учителями на селе, один раз в месяц она ездит домой и привозит оттуда лесные орешки, угощает ими всех, Семену Иосифовичу дает больше, чем всем другим, а сама грызет эти орешки, как белка. У нее ровные, крепкие перламутровые зубы. Словом, Вероника родилась для счастья, и ни у кого сомнений по этому поводу не было. Самой первой к такому выводу пришла, разумеется, ее родная мать, убедившая в своем мнении и отца Вероники, а позднее к этому выводу пришла и сама Вероника, бутончик с утренней росой, с ямочками на щеках. Она носила два имени: Вероника и Верочка или просто Ви — наша маленькая Ви. Она любила рисовать на всех собраниях и заседаниях вместо ведения протокола, она рисовала своих коллег, и, как правило, тех, кто выступал, поэтому всегда так пристально и бесцеремонно смотрела на них. И сейчас на чистых листах белой бумаги, приготовленной ею для писания протокола собрания, она рисовала и думала.

Жаль Василия Петровича, он добрый, иногда улыбается, правда очень редко, он не такой, как все. Другие — все, — а он — нет, и Семен Иосифович нет, а Иван Иванович, Кирилл Михайлович, Цецилия Федоровна, Гавриил Данилович… и другие. А я — не другие, я — оригинальная. Юра, смотри, как поразительно они похожи, две Вероники: пластмассовая и живая, наша. Ой, глазки мои синенькие! Больно было, всегда брала пальцами за подбородок, любя можно и задушить, я где-то слышала, как одна мать… Потом и сама. Какие матери глупые. Ты, Ви, должна стать врачом. А я не хочу, просто никем не хочу быть.

Кончик карандаша сломался, и Вероника капризно бросила карандаш на стол.

— Цецилия Федоровна, дайте, пожалуйста, мне свой карандаш. Спасибо, после собрания я верну.

Карандаш был мягкий, и Вероника обрадовалась. Тут же начала рисовать Цецилию Федоровну.

Массивное, мужское, скуластое лицо. Ее очень просто рисовать. Нос с широкими ноздрями, лоб выпуклый, волосы пышные… губы полные. Губы у нее женственные. Ошибка природы — она перепутала детали. Шапку-кубанку — и казак. У меня нос мамин, а глаза чужие. У папы и мамы серые, а у меня спине. Синие васильки.

— Это ты меня?

— Я только так, пробую.

— Ой, как хорошо! Дай я покажу мужу, скажу: видишь, какую имеешь. А ловко сделала. Правда, точно? Только я в жизни, видимо, несколько постарше.

— О нет, совсем наоборот, еще моложе.

— Ой, обманываешь!

— Честное слово.

Знает, что неправда, а радуется. Покажет мужу, и тот засомневается: может, это только мне так кажется, вот художник видит точнее… Возможно, зрение обманывает, говорят же, что вещи не такие, какими мы их видим. Я даже где-то читала… Ничего не понимала о прочитанном, мне всегда ставили оценки незаконно. Вероника Лялько отвечала хорошо, ставлю четверку. Мне было стыдно. Когда в учительской только мы одни, вдвоем, у него дрожали губы. Вы славненькая, Вероника, но учиться надо лучше. Круглый и милый, как ребенок, мне иногда было даже жаль его. А Семен Иосифович хороший, его, наверное, всегда все любили. На подбородке ямка… «Чернявого Иванка, он строен и высок…» Ох, как пели! Девочки в газовых платьях, а ребята в черном. «И школьный вальс опять звучит для нас». У Алексея Гавриловича дрожали губы, это было так смешно. Круглый и милый, но я не смеялась, потом все, все рассказала девушкам, он догадался, но не мстил, задавал самые легкие вопросы. «Высокий и стройный, расшитая рубаха». Ах, как прекрасно было! Уже небо зеленеет, а мы продолжаем, никогда так много не танцевала. Никого не боялись, парни при учителях курили и танцевали твист; я немного захмелела, поцеловала Николая на площадке, при всех, а небо — как золото. «Как золото исколото». А горы черные, такие большие. Добрались до виноградников и оттуда смотрели на город. Все спят, только мы, ночь да музыка какая-то необычная, я такой никогда раньше не слышала. «Карпатское ле-е-то, не забудем вовеки, потому что в то лето дней счастливых без счета…» Дай-ка попытаюсь Ивана Ивановича изобразить… Уши маленькие, как лист подорожника, покатый нос, турок, кажется, или молдаванин. Молдавания и Волощина были, кажется, под турками. Вот та-ак, хорошо. Чуть побольше, горб надо, нос-труба, на охоте и рожок не потребуется. «Всюду буйно расцвела черемуха». А на выпускном почему-то не подходил ко мне. Алексей Гаврилович! Только издали смотрел, я его пожалела, пригласила на вальс, обрадовался, почему-то молчал. Жена у него болела раком, а ребенок почти через год после нее, я тогда в третий ходила, мы несли венки. До сих пор не женится.

— Иван Иванович? Правда? Молодец, Ви, как ты точно умеешь схватить главное! Ну-ка, Кирилла Михайловича возьми на карандаш.

— Его трудно, вертится.

— Молодой.

Когда постарею, горб на спине вырастет. Здравствуйте, бабушка Вероника, давайте мы вам поможем. Спасибо, сыночки, что пожалели старую. Когда-то, сыночки, и я была молодой, в школу ходила, тайно с парнями целовалась. В меня все влюблялись — красивейшая в школе. В девятом ребята организовали конкурс красоты, тогда мне вручили первый приз, после этого конкурса всех членов жюри в полном составе вызывали к директору, Николая хотели из школы исключить, а я приз не отдала, сказала, что от страха выбросила в реку. А на нем выгравировано: «Первый приз за девичью красоту». По рублю собирали. А на выпускном я призналась директору, он тоже смеялся. Взрослые тоже влюблялись, только они осторожнее, а Василий Петрович осторожно не умеет, волосы ежиком, оброс колючками. Кажется, у ехидны тоже колючки. Это в Австралии. У Василия Петровича колючки коротенькие и острые, он каждого может уколоть, невзначай уколет. Мужчины глупые. Ой, какой же он смешной, мой папочка-тапочка. Тебе смешно, дочка, тебя все смешит. И что за дети пошли! Я в твои годы… Все герои, потому что смотрят на мир со своей собственной колокольни, она для них самая высокая. В Горбках чабан волка сам задушил, а все кричат: мы! Отец и вовсе не воевал, а говорит: наше поколение фашистов громило. Аня даже думала, что он действительно воевал, так и я буду говорить когда-нибудь: мы осваивали космос, атом расщепляли. А я расщепляла лесные орешки. «Мы пахали», — сказала муха. Я не люблю математики, не хочу, чтобы было все точно. О-о, как только начну размышлять! Все такое прекрасное, что и поверить трудно, ни представить себе не могу, ни нарисовать, просто прекрасное, на земле такого нет. Я хочу, чтобы ничего нельзя было объяснить.