Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Не надо допускать, чтобы человек поверил, будто он нашел самый лучший способ, мы должны знать, что все, сделанное нами до сих пор, несовершенно, что лучшее сделается потом, в будущем.

— Кирилл Михайлович, позвольте вас спросить: какое имеет отношение все это к делу, которое мы принялись рассматривать?

— Мы должны научиться перечеркивать, отбрасывать штампы, отжившие традиции.

— Я спрашиваю, к чему этот разговор?

— Мы привыкли думать готовыми формулами, категориями, а представьте себе, сколько мы могли бы сделать открытий, если бы умели выходить за привычные нам плоскости, просто видеть мир в иных аспектах, сомневаться в достоверности наших выводов, искать и искать…

Николай говорит, что жизнь — загадка, с нею можно играть в жмурки. Где ты? Я зде-е-сь! Ау-у-у! Жизнь умнее, чем мы. «Чеммы». Хорошее получилось слово. Откуда люди понабирали столько разных слов? Николай хотел создать такой язык, чтобы в нем не встречались «дз», «дж», и мне не по душе эти звуки, мы хотели, чтобы никто не смог прочесть наших писем. Прочесть «на шихпи сем». Он специально подкладывал Пифии «До рога яте бялю блюо ченьнем огубезте бяжит плюс мягкий знак». Мы так смеялись — она никак не могла расшифровать. Старые девы злятся на красивых девушек. Я каждый день стояла возле классной доски. Девушки должны быть скромными, вы учитесь у… А я не хочу быть скромной, хочу, чтобы все оглядывались на меня, я теперь цветок, а когда выйду замуж, некогда будет смотреть на других.

Забыла, а звучит очень хорошо; Василий Петрович свою жену, видимо, не любил никогда, их редко видели вдвоем, Пифия тоже одна ходит. Как Симкова утка. Пока пес не разорвал селезня, ходили вдвоем, она белая, а он рябой, с синими перьями на крыльях, и с каждым прохожим здоровались: рап-рап-рап. Теперь одна сидит у дороги и ни с кем не здоровается. Жаль ее. Пифию тоже жалко, она сидит со стариком Архимедом иногда, а день рождения у нее первого апреля, стесняется. Ребята нет-нет, да и посылали ей телеграммы, подписывая: твой любящий друг. Нас с Николаем никто никогда не разлучит, мы будем вечно… Вечная любовь… Вечная молодость. Я хотела бы сейчас стать бабушкой на один день. Как тебе живется, Николай Яковлевич? Меня болезни мучают. А у меня, милая, ноги отекли, помоги-ка мне, кахи-кахи. А как там дети живут? Я уже себе местечко на кладбище облюбовал, очень хотел бы, чтобы меня хорошо похоронили. Б-р-р-р. Условились в восемь, у кинотеатра. Мой Лобачевский… Ах, Николай, Николай, Нико-ла-а-й…

— Что с тобой, Вероника?

— Кто там поет?

— Простите, больше не буду.

Все засмеялись, Вероника смутилась и тоже рассмеялась, она знала, что ничего плохого не сделала, у нее просто было легко на душе, как у всех, сидевших рядом с нею. Семену Иосифовичу тоже было приятно оттого, что Вероника так мила и наивна и что она начала тихонько напевать. Конечно, она могла бы и не говорить этого детского: «Я больше не буду», но она знала, что так надо, что это ей идет.

— Не забывайте, что вы находитесь на собрании.

Мог сказать: «не забывайте, что вы на собрании», но когда люди настроены официально, они несколько даже забавны в сухости своей. Я, нижеподписавшийся, настоящим доверяю получить надлежащую мне сумму 1 рб., прописью: один рубль, ноль-ноль копеек. Я никогда не любила, я, сидящая на круглом гнутом стуле с мягким сиденьем и мягкой спинкой производства Мукачевской мебельной фабрики… У Семена Иосифовича передние зубы как у тушканчика, у Ивана Ивановича лошадиные, а у Василия Петровича ослиная голова: иг-го-го… тарелка овса и охапка сена. Я, кажется, что-то забыла, мне не совсем… Ах, да лифчик на номер больше. Тогда носила второй номер, тайно купила, боялась, что мать будет ругать, а она радовалась, что дочь уже большая. Лучше всего в шелковом или в трикотажном, плотнее прилегают. А Бочка носит седьмой. Слева как будто чуть теснее, плохо пошит, нескладно. Точно, режет, надо бы выйти, да неловко.

Вероника незаметно подсунула пальцы под блузку, нащупала шлейку лифчика, передернула плечами и оглянулась, не заметил ли кто-нибудь, но на нее никто в этот момент не смотрел. Кирилл Михайлович все еще говорил и упирался ладонями в стол, словно хозяйка, раскатывающая скалкой тесто. Иван Иванович смотрел на свои кулаки, лежавшие на столе, у него морщинился лоб; Елена Васильевна читала Мопассана, она забаррикадировала от взора Семена Иосифовича книгу своей большой хозяйственной сумкой, а Ольга Степановна переговаривалась со своей соседкой, они так ловко натренировались в такой форме разговора, что невозможно было определить, откуда слышны звуки приглушенных голосов. Вероника, убедившись в том, что на нее никто не смотрит, уже смелее просунула пальцы в короткий рукав блузки, взялась за край лифчика, резко дернула и затем с облегчением вздохнула — все стало на свое место. Прислушалась к разговору соседок:

— Я тебе ничего не говорю, делай как знаешь.

— Я тебе потом расскажу.

— Не слышу.

— После собрания.

— Твой что-нибудь знает?

— Нет. Так мне кажется.

— А почему меня спрашивал?

— Может, кто-то сболтнул.

— А может, ты сама?

— Рехнулась, что я, безголовая?

— Он мне как-то намекал на него.

— Во всяком случае, молчи.

— Откуда мне знать.

— …отойти от традиционных разрешений всех споров между народами, просто надо поверить, что можно по-иному. Без войны. Кажется, Уэллс говорил: либо мы уничтожим войну, либо война уничтожит нас. Надо научить человека смотреть на мир без предубеждения, расковать его ум, освободить от предрассудков, от стандарта. Представьте себе, что до сегодняшнего дня мы все ничего, ровным счетом ничего не знали о нашей земле и только что впервые ее увидели. Мы повнимательнее присмотрелись бы к ней и сказали бы: это хорошо на ней, а это плохо…

— Ничего, мы, дорогой Кирилл Михайлович, не сказали бы. Без опыта, разумеется. А между прочим, не могу понять, к чему вся эта многословная, пустая философия.

— …Поэты написали бы оригинальные стихи, не рискуя услышать от критики: классики писали не так. Художники создали бы прекрасные полотна, а жильцы не попадали бы по вине архитекторов в неродные им квартиры.

— Интересный вы человек.

Где-то музыка играет, подумала Вероника. Люблю модерную музыку, хотя и не понимаю ее. Люди любят то, чего не понимают. У Аньки много пластинок, записывает на ленту заграничную музыку, отец ей ничего не говорит, а мой меня ругает… О, это Шопен, видимо, кого-то хоронят. Но звучит не реквием, а, кажется, ноктюрн. Какая я глупая, что не захотела учиться музыке, отец даже пианино купил, деньги взял взаймы. Там-та-ля-ля-лам, нет, не Шопен. Интересно — кто? Жаль, если умер молодой, а валторна, наверное, с завода «Дружба», красивый парень, усики как шнурочек, они ему идут. Там-та-ля-ля-ли-и-и, очень тоскливо, на похоронах надо плакать. Юбилей — те же похороны… Уже где-то возле киоска тети Гали.