Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Вымытый дождями лес зеленел малахитовыми громадами гор, танцевал по склонам, сбегал к речкам, играл на свирели веселым чабаном, а меж ветвей буков солнце уже развесило тонкую пряжу из своих серебряных струн, и ветер касался их легкими крыльями, и нежно-нежно плыла над зелеными сводами храма природы божественная мелодия. Угнетавшаяся непрестанными многодневными дождями, природа одуревала от счастья.

— Милый, ты видишь? Вся природа радуется, потому что юный Адонис пришел из подземного царства Аида к своей Афродите… Поцелуй меня, мой любимый Адонис… Еще… Какая я счастливая, милый. Я хочу, чтобы эти минуты длились вечность, чтобы ты никогда не уходил в царство Аида. Счастье должно быть вечным.

Выступать никто не хотел, все тихо переговаривались:

— Кто его знает… В конце концов проще всего отмахнуться — мол, разберутся сами… без меня…

— Семен Иосифович, пора заканчивать.

— …не понимаю, «мол», недоступно моему ограниченному интеллекту.

— Семен Иосифович, пусть выясняют свои отношения сами, взрослые люди.

— Товарищи, так работать нельзя.

Работа… Каждый, разумеется, работает. У кого это, кажется, у Гавличка Боровского: «Все в трудах — глядите: Делает народ Из навоза жито; Пан — наоборот». Чего от меня хотят? Поймите: не могу! Я без нее не могу.

Она сидела, зажав коленями руки, и плакала; он догадался об этом лишь тогда, когда увидел капельки слез, падавшие с ее ресниц на колени.

— С чего это ты?

— …

— Ну, хватит, милая. Ты же только что была такой счастливой. Давай взберемся вон на ту скалу, ты, кажется, хотела туда подняться.

— Милый, я дальше не могу прятаться, мы должны наконец на что-то решиться.

— Разумеется…

— Ну, не могу, не могу, поверь мне, я все забросила, хожу как полоумная, света белого не вижу, не думаю ни о себе, ни о ребенке. Не могу я больше так, не могу. Неужели мы всегда так и будем прятаться от людей со своим счастьем? Это ведь не жизнь.

Любовь из сферы чисто эмоциональной уперлась в реальную, прозаическую суть жизни — она требовала практических действий. Надо было разрубать узлы, что до сих пор связывали своеобразно сложившуюся комбинацию отношений, надо было вычеркивать целые страницы из прошлого, которое органически вросло в настоящее. А собственно, почему нельзя оставить все в сфере чистых эмоций? Навсегда!

(Свадьба с Юлиной произошла как-то неожиданно. Юлина была далекой, чужой, затем время начало сокращать расстояние между ними. Свадьбу сыграли летом, было «горько», в голове был хмель не от водки, была сладость поцелуев, была праздничность, а после — счастье медовых месяцев…)

Неужели десять лет — такая забытая старина? А что, если и с Калинкой так?

(Тонкими листками календаря день за днем листаются будни, заполненные разными семенными неурядицами, с просветами счастливых недель, радостей и добра. Затем — скучная повесть о первых годах совместной жизни… Наконец — роман о туфлях, машине, телевизоре. Без любви… Роман о серых буднях с естественной развязкой.

Узлы обветшали, истлели, едва-едва скрепляют старое, символически треножат сегодняшнее.)

А если и с Калинкой так?

(— Папа, ты нас с мамой не бросишь?

Глаза, полные слез.

— Папа, правда же ты не уйдешь к чужой тете?

Глаза, полные слез и надежды.

— Папа, будь с нами. Мама тоже хочет, чтобы ты был с нами.)

Почему нельзя оставить любовь в мире чистых эмоций?

— Давай поднимемся вон на ту полянку, где много солнца. Ты же хочешь ближе к солнцу?

— Я хочу к тебе. Ты мое солнце.

Солнце по грудь забрело в зелень, в чебрец, в колокольчики, в медуницу, как в свой огород. Полянка обнесена жердинами, чтобы не прошли сюда, к сочной траве, коровы, чтобы олень или кабан не потоптали ее, чтоб люди не проходили здесь… А солнце вкатилось сюда веселым колесом и село на траву неподалеку от межи, проходившей у молодого ельника.

— Идем туда, к елочкам.

— Не надо, мы спугнем солнце. Сядем здесь, оно на том краю полянки, а мы на этом.

Они легли в траву лицами вверх, небо было чистое, разделенное пополам белой лентой, оставленной сверхзвуковым самолетом.

(Такое небо бывает только осенью, шелковое, увешанное нитями бабьего лета и ласточками. Оно полнилось мечтой-непоседой. Небо — это всегда простор, по нему можно плыть в белом челне, воткнув в уключины легкие весла: один взмах — и острый нос режет теплую воду, скользит по ней, не поднимая волны. Можно мчаться на коньках над вершинами гор и оставить прямой белый след. Небо — это всегда воля, и всегда оно наполняется самой смелой мечтой, самыми светлыми порывами. Лицом вверх, на жестких нарах. Нет, на траве, и больше ничего нет над головой, только небо, увешанное нитями бабьего лета и ласточками. Даже страшно поверить, что меж тобою и небом ничего нет, ты можешь встать с нар, то есть с травы, и пойти ему навстречу. Но ведь это мечта — небо, вечная мечта. А если смотреть на него по-настоящему, то в какую сторону ни посмотрел бы, все оно разделено на точные квадраты. Черные железные линии избороздили его вдоль и поперек. Каждому свой надел синего неба, целинного и затвердевшего как сталь от близости солнца. И в один из дней всех выведут утром на глухой двор, поп ткнет каждому в губы холодный крест, затем всем набросят на шеи поводки и погонят на небо, каждого на свой квадрат, с веревкой на шее, в полосатой одежде. И все дружно примутся обрабатывать целинное окаменевшее небо. И для других, идущих за ними, новые квадратные участки неба вычертит зарешеченное оконце. Потом и их поведут на глухой двор и оттуда, с веревками на шее, пошлют вспахивать небесную целину.)

— Ты над чем задумался?

— Думаю о товарищах, которые уже не могут думать.

— Обними меня и ни о чем не думай. Ни о чем. Мы сейчас спрятались от всего мира и ни о чем не знаем. Правда, милый?

— Правда, но еще надо и от себя спрятаться.

— Я это уже сделала… Лес, небо, солнце, трава и любимый рядом. Это все. Tabula rasa. Вот я только что записываю первый опыт: ЛЮБЛЮ. Правда же, милый, больше ничего нет? Ничего!

— Забавная ты.

Ее глаза мгновенно наполнились слезами.

— Нет, нет, это все же сущая правда. Ничего нет и ничего не было: ни мужа, ни дочери, ни материнского укоряющего вздоха, ни совместно прожитых с мужем лет.

(Освенцим… Майданек… Дахау… Тонны женских волос, ящики золотых зубов-протезов… Бабий яр… Живая колышется земля, ожила она, замешанная на живых телах, на человеческой крови…)

Ничего нет, правда ничего?

(«Моя любимая, дорогая Цика, моя дорогая дочурка Олечка! Не было ни дня, ни часа, когда бы я не думал о вас. Я безгранично желал вернуться и продолжать нашу семейную жизнь. Не суждено мне… Военный суд осудил меня к смерти. Эти строки пишу за несколько минут перед смертью. Чувствую себя здоровым, полным энергии, безграничного желания жить… И нет спасения. Должен умирать. Зато иду на смерть смело, мужественно, так, как подобает людям моего покроя… Любимая моя дочь Олечка, как раз годик исполнилось тебе, когда немилосердная война разлучила нас. Ты была моим утешением, ты была моей жизнью. Идя на смерть, кровью обливается мое сердце, зная, что никогда больше не увижу тебя. Расти счастливой…