Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Пойдем в буфет.

— Угостишь меня стаканчиком сока?

— С удовольствием.

— Ты настоящий кавалер, рыцарь.

В буфете у стойки стояла Соня. Ела бутерброд. Она как раз откусила большой кусок, набила полный рот и ничего не могла сказать, лишь показывала пальцем на свои оттопыренные щеки да смеялась одними глазами.

Он взял шоколадный ликер, бутерброды с ветчиной и конфеты. Других закусок не было.

— Помнишь, в павильоне тогда тоже не было закуски, и мы взяли конфеты. У нас все повторяется, не так ли?

— В жизни все повторяется, милая.

— А молодость неповторима, — сказала Соня, успевшая съесть свой бутерброд.

— Она повторяется в наших детях. Угощайтесь конфетами.

— Спасибо, я конфет не ем.

Они сели у окна, выходившего на улицу.

— Соня, вы с нами выпьете?

— Немножко, пожалуй, могу.

— А я выпью полный стакан, — сказала она.

Выпили. Сопя поморщилась и проговорила:

— Горчит!

— Привкус горьковатый, — ответила Калинка. Она мгновенно потянулась к нему, коснулась его губ и сказала: — Сладко, только я хочу не так, а крепко-крепко.

Он наклонился к ней, но она отстранилась:

— Здесь люди.

— Только Соня. Буфетчица на нас не смотрит.

— При мне можете, — улыбаясь, сказала Соня.

— Слышишь? А ты ее испугался.

— Мы знаем друг про дружку очень многое, поэтому и не храним наших тайн, — пояснила Соня. — А я вас видела в сквере, только не узнала. Калинка обрисовала вас совсем не таким.

— Так это вы спрашивали обо мне? Мне говорят: красивая девушка спрашивала.

— Ха-ха-ха, девушка.

— Я бы сгорела со стыда, если бы должна была кого-то спрашивать о тебе.

— Спасибо, Соня, вы и не догадываетесь, как вы осчастливили меня. Пью за вас, пусть и вам всегда улыбается счастье.

— Я сейчас поеду домой, а вы с Калинкой оставайтесь.

— Сонечка! Я действительно могу ненадолго остаться?

Она стремительно обняла Соню и поцеловала. Ветер хлестал по стеклам дождевыми каплями, буфетчица упустила на пол бутылки и, укоризненно глядя на осколки, сказала:

— Тьфу на тебя.

Затем она взяла веник, совок и зазвякала осколками. Вошли двое молодых людей с накинутыми на головы капюшонами. Один из них обратился к буфетчице:

— Здравствуй, Марийка. Разбиваешь помаленьку.

— Разбиваю.

— Это к счастью.

— К какому счастью?

— Ну, хотя бы к такому, что я пришел.

— Такое счастье могло б и за дверью остаться.

Соня закончила бутерброд с ветчиной, носовым платком вытерла руки, уставилась в окно и долго, озабоченно вытирала лицо, пока оно не разрумянилось.

— Ну, так я пойду.

Она подала руку.

— Будь добра, зайди в садик за малышом, я, видимо, не успею.

«Картошечка», — снова мелькнуло у него в голове, и он с чувством благодарности пожал Соне руку. «Моя лучшая подруга».

Счастливые они, не завидуют друг дружке. А старые — скупые в чувствах, едва увидят счастливых — тут же во все колокола звонят. Старая панна Мальва. Не слыхали? Ой, верно, ой, как верно — у теперешней молодежи стыда совсем нет. Противная старуха, когда-то к ней губернатор сватался. Гражданка, пропустите, пожалуйста. Я вам не гражданка, я панна Мальва. Нафталином от нее — за километр, а собачка беленькая, миленькая. Мальва сидит на скамье, а собачка рядом. Дожила: осталась обглоданная кость, это все богатство. Может быть, и Соня тоже так будет завидовать, если останется ей на старости лет лишь обглоданная кость. Гражданочка, возьмите, пожалуйста. Не ест? Что поделаешь, если уже съел свою порцию мяса, отпущенную жизнью. В жизни — как в хозяйстве: сегодня перебрал — завтра недоберешь.

— Я сказала бы так: незачем нам в чужую жизнь вмешиваться. Чужая жизнь — чужой огород: не знаешь, где что посеяно, можешь навредить.

— Екатерина Алексеевна, я бы просил вас несколько посерьезнее.

Екатерина Алексеевна Головей — миниатюрная стройная женщина лет пятидесяти, она разговорчивая и веселая.

— Знаете, иду как-то вечером мимо театра, а юноша берет меня за талию, наклоняется и шепчет: с вами можно познакомиться? А как увидел мое лицо, извинился и тут же исчез. А я ему вдогонку: я согласна, давайте знакомиться, я тетя Катя. Позднее рассказывала мужу, он смеялся до слез.

— Все равно не договоримся. С работы его прогоним или как?

— Работа и семья — вещи разные.

— С какого это времени мораль и труд в нашем обществе разделяются на части?

— Товарищи, я прошу придерживаться порядка!

— Он добросовестно работает, у него всем нам не мешало бы поучиться.

— …известны случаи, когда великие люди были абсолютными шалопаями в жизни.

— Это не относится к Василию Петровичу, он скромный.

— Скромный человек уже давно встал бы и признал свои ошибки.

— Даже тогда, когда их нет?

— Я говорю о скромности.

— Скромность вовсе не беспринципность.

— Анна Андреевна, у тебя что-то упало… вон там, под стулом.

— Как можно так беспардонно игнорировать человеческие чувства? Тем более что речь идет о таком сложном и святом чувстве, как любовь.

— Вот и нашел — любовь. Может быть, в них живут Ромео и Джульетта?

— Чуть правее… возле ножки…

— Спасибо, вижу.

— Просто смешно слышать в наш век — Ромео… не смешите, ради бога.

— Просто сильное увлечение, с кем не бывает.

— Товарищи, я призываю вас к порядку. А вам, Василий Петрович, советую еще раз хорошенько подумать.

Мысль — сознание, а любовь — чувство… Огонь и вода. Как объединить огонь и воду? Может быть, действительно увлечение, а пройдет время и все забудется? Всякое случалось! Бывало, места себе не находил! И ничего.

(Ночь за окном, и все белое, как свадебная фата, бело-голубое небо, земля, дорога, белая луна, словно просверленное в небе круглое отверстие прямо во вселенную (сквозь эту лунную дыру и возносятся на небо умершие!). Мороз не очень злой, старчески-болезненный, и снежок слабый-слабый летит — с неба на землю или с земли на небо? — не понять, летит в белую ночь. На столе просеянная сквозь решето кукурузная мука, чтобы в ней отпечатались следы души, прилетающей оттуда. Откуда же это — оттуда? Она не лежала в последний раз на этом столе, и не из дома ее вынесли. Домой ей не разрешили — мертвой, расстрелянной. А душа бывала в доме каждую ночь, оставляла следы на муке, насеянной на столе. Потом муку не просеивали, но мать приходила к нам.)

А теперь — одно только горестное воспоминание.

(Земля гудела от августовской жары, осыпалось лето переспелыми семенами в сухую землю и перетлевало в ней, как в печи, а она пасла коз, белых костлявых коз, и пела вместе с птицами, с пересохшими горами, прополаскивала горло зноем, настоянным на чабреце, она пела целое лето, а потом вместе с птицами улетела в теплые края. Была вся белая-белая, волосы были черные, а губы чуть-чуть фиолетовые. Коз потом досматривал пастушок, он никогда не пел, а всем говорил, как Христинка одела белую сорочку, вплела в волосы барвинок, зажмурила глаза и улетела вместе с птицами, в тот край, где солнце не покидает землю даже зимой, улетела, потому что должна была петь т а м.)