Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Пройдя мимо котлована, он повернул в сторону заброшенного сквера, ветвистый куст прикрывал стоявшую молодую парочку, он держал ее за обе руки, словно опасался, что она может убежать, однако она и не думала куда-либо бежать. Видимость была ограничена туманившейся пеленой моросящего дождя. Первозданная морось. И стояли в ней первейшие жители земли — Адам и Ева. «И сказал человек: вот это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа своего. Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут оба одна плоть».

Телефон не звонил, и приходили на ум всякие глупости.

«И сказал змей-искуситель жене: если отпробуете с этого дерева плода, откроются вам глаза и будете, как боги, знающие добро и зло».

Человечество издревле хочет знать истину.

Сорок два семьдесят один.

«И увидела жена, что дерево хорошо для пищи и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья и сделали себе опоясания… И сделал господь бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их».

Четыре, два, семь, один. Сорок два семьдесят один.

Когда-то, видимо, прутьями чертили на земле иероглифы, и так уславливались о встрече. Сердце, пробитое стрелой, — люблю, жду тебя, мой Адам. Грубые кожи или шкуры крепко пахнут. Где-то у пещеры, в зарослях кустарника она говорит: мне душно, Адам, сними с меня накидку из шкуры. И он снимает с ее плеч одежду из невыделанной кожи антилопы, и перед ним — Ева. Сядь ко мне на колени, ты так нежна… Из пещеры потягивает запахом жареного мяса и прогорклым дымом, из вековых лесов слышится рев диких зверей и животных, а полная луна висит в чистом небе, как медный таз. Ты знал, что я приду? Я прочитал на песке твой знак — нарисованное сердце. Он тоже сбросил с себя тяжелую невыделанную медвежью шкуру и расстелил ее…

Сеялся мелкий дождь, торопливо шли прохожие в плащах болонья, под зонтиками, плыл по неасфальтированной земле клочковатый туман и делал землю похожей на дымящийся от пара, разогретый на костре зеленый горошек.

Он наконец нашел, как ему казалось, удачное сравнение: зеленый горошек, дымящийся от пара.

Звонка все не было, и он в отчаянии не находил себе места, слонялся по скверу. На столбе горела лампа дневного света, жирным пятном отражалась на мокром асфальте, и в голову лезли мысли одна глупее другой.

Свет ламп играет всеми цветами радуги, порою пригасает, и тогда виден только привлекательный силуэт ее стройной фигуры, а когда снова вспыхивает слепящей яркостью, ясно видна каждая волосинка ее длинных ресниц, без труда можно увидеть, как пробегает по всему телу конвульсивная дрожь, а джаз раздирает воздух, нагнетает истерию. Где-то из глубины сцены появляется Он с простертыми к ней руками. Свет, медленно переливаясь, гаснет. «И были двое наги: человек и жена его, и не стыдились». Бизнес остается бизнесом, почему бы не поторговать и наготой, если есть на нее спрос? Бог бизнеса изготовил мужчине и женщине одежду из прозрачной искусственной ткани нейлона, чтобы все формы человеческого тела четко просматривались. А шкуры из натурального меха продал старьевщику — несколько долларов тоже деньги, зачем же добру пропадать.

Он прошел дорожками сквера к возвышенности, где должно было быть небольшое клеверное поле, а далее — маленький хвойный лесок и несколько аккуратных домиков. Но теперь за сквером не было ничего, просто открывалась белая пустота, край земли. Он вернулся на территорию дома отдыха. В беседке несколько человек шумно играли в домино, яростно били по столу костяшками.

— Вы не тот самый, а?.. Как вас?

Он насторожился, посмотрел на игравшего в домино человека. На нем была полосатая зеленая пижама.

— Тебе ходить, — сказала полосатая пижама, обращаясь к сидевшему рядом игроку.

Костяшка стукнула по столу, подскочила и упала на пол.

— Вы тово, не этот? Здесь какая-то девушка спрашивала.

— Шестича?

— Кажется… Погоди, забыл. Ну, вроде бы так, Шестича, да? Вась, ты не помнишь?

— Нет, нет, я ничего не помню. На вот, держи.

— Шесть — пусто?

— Это точно? Ты не шутишь?

— Сроду шуток не терпел.

— А какая она из себя? Давно? Ничего не говорила о телефоне или еще чего?

— Стоп!

— Что — стоп?

— Пожалуйста, не мешайте нам.

— Ничего не говорила?

— Ничего… Просто спрашивала… кажется, спрашивала. О вас, кажется. Мне ходить?

— А вы не заметили, куда она пошла?

— Ну и погодка сегодня.

— Мне такая нравится, в самый раз.

— Не говорила — будет ждать? Извините, мне это очень важно знать.

— Понятно, понятно, молодая женщина — это всегда важно. У меня когда-то была подобная ситуация в Кисловодске, красивая молодая женщина…

— Давай ходи…

— Мы три дня разыскивали друг друга. Бывают такие неудачи. Можете себе представить: ходили рядом, руку протянуть. И неудача.

— Бывает.

Он побежал к корпусу, мигом взлетел на второй этаж, но там ее не оказалось.

— Меня никто не спрашивал? — волнуясь и переводя дыхание, попытался он выяснить у дежурной.

— Что-то случилось?

— Ничего, просто меня должны были искать.

— А я подумала… Что-то дома стряслось…

— И не звонили?

— Нет, разве что до меня могли, я заступила на смену в одиннадцать, когда Марийка уже ушла.

«Вот так мы ходили совсем рядом, можете себе представить…» Вокзал в полукилометре, могла уехать. Интересно, почему не звонила? Он выбежал во двор; по водосточным трубам, журча, сбегала вода, вымывала острой струей в размокшем грунте лунки, а дождь шел через густое решето низких туч, и день шел хмурым стариком, накинувшим на плечи серую фуфайку с насквозь промокшей ватой. Дождь будто подстегивал, вынуждал к быстрой ходьбе. На пустом перрончике вокзала ее не было. Самое худшее, когда счастье вдруг так нелепо выскальзывает из рук.

«А я тебя сразу увидела, как только ты показался из-за насыпи, ты шел быстро и был встревожен. Я так обрадовалась, что чуть было не крикнула тебе, но удержалась, чтобы издали понаблюдать за тобой, посмотреть, что ты будешь делать дальше. Люди непосредственны лишь тогда, когда остаются сами с собою наедине».

Он в отчаянии махнул рукой и вошел в помещение вокзала. Так идут на пожарище, когда уже все сгорело и остались одни только дотлевающие головешки.

Огонь уничтожает и вместе с тем создает; вода затапливает, оставляя содержание. Прошелся огонь по белому дню, уничтожил счастье и все минувшее. Солнце — огонь. Любовь — огонь. Любовь испепеляет сердца и дает новую жизнь… Я был полностью опустошен, но на пожарище надежды тлели головешки. На перрон ли, вправо или влево — все равно. Если бы на земле было всюду одинаково, люди вертелись бы вокруг собственной оси. И вошли бы в землю. И это было бы своеобразным удобством. В судный день протер глаза, встряхнул головой и бегом на страшное судилище: товарищи ангелы-воины, вот я, Василий Петрович Шестич, по вашему повелению на суд явился. Молодец, скажет апостол Петр, за дисциплинированность половину грехов списываю с тебя, а за оставшуюся половину иди в рай — будешь носы вытирать маленьким ангелочкам. Есть носы вытирать!