Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— А если его и вовсе не было?

— Да, вполне возможно… Черт… Словом, поставьте перед собой вопрос: на что я променял свое человеческое достоинство? Кто она?

(Я обыкновенная девушка из Вероны, я чувственная и красивая. Выхожу на балкон, всматриваюсь, вслушиваюсь в тишину, поджидаю своего милого. «Ромео! Ромео, где же ты, Ромео?.. О милый мой, если любишь, тогда скажи честно. Если считаешь, что очень быстро победил меня, я, нахмурясь, отвечу капризно: нет. Отвечу так для того, чтобы ты умолял меня. Ночка темноокая, дай мне моего Ромео! А если вдруг он умрет, возьми его и раздроби на маленькие-маленькие звезды, и тогда он так ярко озарит собою все небо, что мир вынужден будет полюбить ночь и перестанет поклоняться солнцу». Она стояла посреди хаты на табуретке, с артистично протянутыми руками, а в глазах у нее искрились неподдельные слезы разлуки.)

— Молчите… Вам просто нечего сказать коллективу в свое оправдание. Подумайте, стоит ли разорять уют…

Глупец, так вопрос не ставят — стоит ли. Лад в семье. Согласие. Целую, когда иду на работу. Уют… Возможно, конечно, он имеет основания, возможно, что правда на его стороне. Черт, две правды. Ноль целых пять десятых правды Василия Петровича плюс ноль целых пять десятых правды Ивана Ивановича равны одному целому. Чья? Общая?

— А впрочем, честно говоря… Черт!..

Иван Иванович запнулся, начал поглаживать свое отполированное темя.

Вообще говорил он сегодня не так, как обычно. И его слушали с некоторой настороженностью. Анна Андреевна положила книгу на колени и прикрыла ее ладонью. Рука Анны Андреевны четко выделялась своей белизной на черной обложке книги. Иван Иванович скользнул взглядом по изящной женской руке, и мгновенно возникло воспоминание о скульптуре в парке. Он отстаивал свою мысль, казавшуюся всем весьма оригинальной и, увы, бессмысленной: где ж это видано! Но Иван Иванович тогда был молодым, и мысли у него были завихренные.

— Я сомневаюсь… Прямо-таки сомневаюсь в целесообразности моего вмешательства в эту весьма деликатную ситуацию. Руки у меня огрубели, стали корявыми, а любовь — тончайшее дело… Я лишь могу повторить: надо сохранить семью… Но я не знаю…

— Не совсем понимаю тебя, Иван Иванович, мы рассчитывали услышать от тебя совсем другие слова. Свои.

— Рассчитывали услышать… Вот черт!

Мои слова рассчитывали услышать — черт! Ни бельмеса вы не смыслите…

Иван Иванович вытер ладонью слегка вспотевший лоб, потом сунул руку в карман и вытер ладонь о ткань кармана. Ему было душно. Он поглядел на окно, однако оно оказалось закрытым. Как-то неуверенно сел, качнул несколько раз головой и обратился к Анне Андреевне:

— Интересная книга?

— Вы уже спрашивали.

— Ах, да, черт! Простите, пожалуйста, здесь ужасно душно. Собственно, я вообще не собирался выступать.

Установилась тишина. Все смотрели на Ивана Ивановича и ждали, что он еще что-нибудь скажет или, во всяком случае, вскочит с места и крикнет свое: черт!

Семен Иосифович смущенно переложил на столе бумаги с одного места на другое и проговорил, не обращаясь ни к кому:

— Вот как.

успел освоиться со своим незавидным положением и понемногу успокаивался. Никто больше не хотел выступать, и Семен Иосифович обращался поочередно то к одному, то к другому, но каждый уклонялся, дескать, пусть поначалу выскажутся другие, и при этом поглядывали на Анну Андреевну, привыкшую выступать на собраниях одной из первых. Шестич в душе посмеивался над коллегами, хотя в действительности был рад их молчанию.

Душа на замке, думал он, а наружу выпирает дипломатия: сколько будет дважды два? А ведь раньше спорили, искали правду… Но какое, в сущности, мне дело, пусть как хотят. Не всегда человек может быть самим собою. Экзистенциалисты, кажется. А Ивана Ивановича не могу понять. Что-то у него в душе произошло. Ведь до сих пор они с Семеном Иосифовичем шли в одной упряжке. Два столпа в коллективе. Все же он несколько забавен, а может быть, даже и интересен. Негнущийся, как высохший прут, а Семен Иосифович его все же согнул… Жизнь обкатывает, отесывает, то встряхнет на ухабине, то на кочке подкинет, и глядишь, как крашенка, клади за пазуху — не царапнет. Дважды два? Вам сколько нужно, Семен Иосифович? Молодец! Я, товарищи, считаю, что Семен Иосифович высказал очень правильную мысль, в то время, когда… А здесь вдруг снова в свою собственную борозду, впрочем, по правде говоря, он из нее и не выходил… Скоруйко не ожидал этакого поворота. От Ивана Ивановича?! Известное дело, после такого выступления в горле пересохнет, полный стакан, залпом. Что ж, сам напрашивался. Я вам советую, молодой коллега, не вмешиваться, потому что пока еще с меня спрашивают и пока еще мой собственный котелок неплохо варит… Прикрыл всех крыльями, как квочка цыплят. Создал в коллективе уют. Вам что-нибудь надо? Ну, вот и выполняйте честно свою работу, пусть вас больше ничего другое не волнует, положитесь на меня, сами видите, спина моя широкая. Им, видимо, это нравится. Тихая заводь, болото… Авторитет успокаивает людей, убаюкивает: он все знает, он все может… Электрическая лампочка против керосиновых моргалок — зачем моргать, если все равно в полутьме не видно? А электричество светит! Маковые зернышки собирай! Человечеству понадобились века, чтоб возражать против авторитета атомной структуры мира. Волох говорит правду: надо сомневаться, на зуб пробовать, а вдруг внутри дупловина.

— Товарищи, кто еще хочет выступить?

— Семен Иосифович, вы уж сами…

— Заладили — сами, сами!.. Я вас прошу высказываться. Итак, кто следующий? В конце концов я же здесь не один… вы видите: дело сложное.

SOS? Викинг взывает о помощи?! Или это дипломатический ход? Ну, кто следующий, пожалуйста… кажется, SOS… Зверич был одним из лучших пловцов, многих спасал, а сам на мелком месте утонул. Сперва думали, что он так, в шутку… А сейчас похоже, что Семен Иосифович сам начинает тонуть, но кто же ему здесь поверит. Не шутите, Семен Иосифович, вы гранитный. Каждый сам себе скульптор, сам себя создает — один из гранита высекает, другой из глины лепит. А иные из сахара, чтоб послаще. Случается, лепят и из воска или из резины, такие податливые, на них и держатся Семены Иосифовичи… С чего это он вдруг? Мраморный, у него лицо белое, белый итальянский мрамор. А душа? Тоже с мраморным холодком, с аптечной стерильностью. А может быть, совсем не так? Ведь заботится обо всех… Или все это только ради себя?.. Несколько миллиардов клеток коры больших полушарий, попробуй разгадай весь механизм мысли. Надо бы простенький мозговой механизм, как радиоприемник на кристаллике. Настроил на одну волну — и все ясно… На какой частоте? Прижми руку, вот сюда. Слышишь? Тук-тук, тук-тук, семьдесят в минуту. Не забудешь, милый?