Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Товарищи, я не представляю себе, как может серьезный человек, товарищи, нет, это просто не укладывается в моей голове. Вы только подумайте: дома ждет жена, ждет ребенок… семья ждет… Нет, не укладывается, я не представляю…

Очень просто представить. Ночь, часы постукивают, а его нет, тень качается по углам, и в душе черно. Мама, где папа? Ложись, сынок, спи спокойно, я его подожду. Верная своей тоске, своему женскому горю, сгорбилась на табуретке, вздрагивает при каждом шорохе, стукнет ветер, а она подхватится — он. Напрасно ждешь, жена… Пессимистично. Обманутая любовь, но подобное название уже где-то встречал. Обманутые чувства. Двое обманутых, треугольник: две любят одного нехорошего человека. День летний, лес стоит как завороженный, тишина такая, что и дыхание слышно. Любопытно, а как муж Калинки, неужели ничего не говорит? Тишина такая, что хочется упасть на колени. Милая, сядем здесь, я тебе цветов настелю, сам припаду к твоим ногам. А она боится этой невероятной тишины, пугается самое себя, глядит на его продолговатое скуластое лицо, и в ней начинает что-то, чему она не знает названия, пробуждаться. «Что это я? — спрашивает себя молодая женщина. — Почему я здесь, зачем я с ним?» Она не впервые осознает, что сделала плохо, но понимает, что суд над собою уже ничего не может изменить. Теперь уже нет возврата. Она вспоминает, как это случилось. Он сказал: встретимся после работы в парке. Она тогда боролась с собой, она не хотела встречаться, она в нем ничего не находила, и вдруг ей захотелось поиграть с собой, поиграть со своей судьбой. Сядем, милая, вот здесь, а она стояла перед ним с опущенной головой и обрывала лепестки на маргаритке, гадала: любит — не любит. Выпало — любит. Ее забавляло то, что он любит, и пугало собственное равнодушие к его чувствам… Что она в нем нашла? Красивая, молодая — и, пожалуйста, пятнистый жираф. Оазис, высокие пальмы, а жираф со своей шеей свободно достает листья с верхушек. Жара, как в Сахаре… Гвадалквивир… Кажется, река. Квивир… Квивир… Счастливые иногда хотят поиграть со своей судьбой, испытать ее расположение к себе, к Калинке она ласкова. Кажется, у Горького, молитва, чтоб бог послал беду, потому что счастье пугает. Человек боится незаслуженного счастья, просит: господи, пошли пожар на мое хозяйство, нашли на меня болезнь, иначе стану никудышным, научусь жить без отдачи… Она села на полевые цветы, он обнял ее тонкий стан, руки у него как у кузнеца, пальцы как корневища бука… Гигантские когти, его молния свалила, несколько раз поджигала, и был он весь черный, обгорелый. Мы в грозу убегали подальше, потому что под ним черт прятался. «Спрячусь в корову. — Убью корову, дам людям другую. — Влезу в человека. — Убью человека — создам другого. — Спрячусь в воскресную лучину». И бог умолк, потому что он был не властен над воскресной лучиной. Сильно это у Ольбрахта! Там! Там! Где-то там должен был спрятаться черт. Если бы я так умел! Романтическая любовь у Эржики и Свозеля, она как-то просто, словно кувшинчик с водой подала. До чего же люди циничны. Извечно. Пойдем. Подожди, мужа куда-нибудь выпровожу. Негодник! Жираф! Я так ему и скажу прямо в глаза! Хулиган! Сидит, будто это его и не касается.

— Негодник!

Чего это вы все на меня уставились, разве не так? Известное дело, молчать легче, никакой ответственности… Я свое сказал, честно сказал!

— Вы хотите выступить, Гавриил Данилович? — послышался голос Семена Иосифовича.

— Негодник! — прозвучало в ответ.

С чего они ржут, как лошади? Палец показали?

— На собрание, Гавриил Данилович, надо являться трезвым. — Мягко прозвучал голос Семена Иосифовича.

— Кто пьян? Я?

Стоп!.. Что это я? Как с цепи сорвался… так делают разве что сумасшедшие, а я не должен, Анна Андреевна смотрит, боже мой… теперь пропал…

Семен Иосифович взял графин, налил в стакан и услужливо поднес разгоряченному Титинцу, тот решительным жестом отстранил стакан, помотал головой.

— Ничего, ничего, выпейте, — проговорил Семен Иосифович.

Гавриил Данилович в полном замешательстве взял стакан и залпом выпил его до дна.

Смотрят, как на… Что я? Это так глупо, смешно… Мальчишка! Анна Андреевна меня понимает, снова не буду спать всю ночь. Тьфу! Не думать! Не ду-у-мать! Тучи белые на воде, тучи белые, зеленые… Семен Иосифович, дайте мне слово. Друзья, поступок нашего товарища по работе действительно позорный и заслуживает самого решительного осуждения. Буду всю ночь метаться, а когда начну засыпать, снова: негодник! Не думать, не думать! Не умирают от этого, хотя еще и не такое бывало. Точка. Гремит Гвадалквивир… И не такой позор переносят. Делают вид, что не замечают. И все! А мне что? Я его незаслуженно обидел, после собрания подойду и попрошу прощения: прости, Василий Петрович. А вид у меня, видимо, был тот еще! Противно смотреть со стороны, Анна Андреевна смущается, ей за меня стыдно. О, вновь посмотрела… Я не думала, что вы поэт. Заходите как-нибудь. Мужчина должен быть сдержанным, сильным, женщины льнут к сильным, ищут защиты… Не думать! Но когда не хочешь, обязательно начинаешь думать. Толстой был просто ребенком: встань возле стены и не думай о сером волке. Что я наплел? Видно, был хорош! Не думать! Березки стремятся в небо, а длинные ветви на ветре танцуют вальс, все кружатся на зеленой лужайке и поют «Сказки венского леса». Хочешь, я достану тебе звезду? Нет! Победить себя надо, сильные не сдаются.

Чтобы как-нибудь забыться и спрятать лицо от товарищей, Гавриил Данилович достал из кармана записную книжку и начал просматривать бессистемно сделанные записи мыслей, своих и чужих. Эти записи должны были стать материалом для большого произведения, которое он давно задумал написать — сразу же после опубликования в районной газете своего первого стихотворения. Однако пока он не мог основательно засесть за работу, потому что всегда что-то мешало. Он горячечно читал свои заметки, но очень плохо понимал, что к чему.

Нам только кажется, что понимаем людей до конца, а в действительности перед нами всегда айсберг — с незначительной макушкой на поверхности. Надо запретить либо науку, либо войну. Западный ученый. Странно, как могут уживаться два антипода: любовь и война! Яблоко Эриды, война за любовь. За право владеть самкой тетерева, олени и многие представители живых существ дерутся насмерть. Называть вещи своими именами в культурном обществе не принято, даже считается непристойным. Наука в наше время достигает, казалось бы, невозможного, хотя явления, все еще непонятые нами, относят к категории невозможных. Разум человеческий может либо предотвратить катастрофу, либо ускорить ее. В первую очередь необходимо изучать самого человека, пока он не привел мир к катастрофе. Все остальное — освоение Марса, Луны или Венеры — дело не срочное. В будущем наука может вызывать, например, манию самоубийств в армии противника — вся армия сама себя уничтожит. Писать об обыкновенных вещах не стоит, а, между прочим, все вещи необыкновенные, если глубоко вникнуть в их суть. Любит — не любит: фатум, что выпадет, с кем сведет судьба. Стоит все же прочесть Мелвилла. Новую форму жилья, одежды, автомашины принимаем, а в литературе — нет… Должен ходить в постолах, потому что дед так ходил. Синтезировать поэзию, художественную и научную прозу. Главное — мысль, идея. Почему обязательно агроном, ученый, учитель? Просто человек, априорно! Разнообразие взаимоотношений полов, право первой ночи, угощение путешественника женой. Почему мы не говорим сегодня того, о чем обязательно скажем завтра. Генетика?.. Фашистский теоретик: периодичность войн — 15—20 лет. Чепуха! Что не служит человеческому счастью, не имеет права на существование. Мы восхищаемся детьми потому, что они не похожи на нас; а мы тоже дети, но только для себя. Всегда самое большое зло исходило от фанатиков, боровшихся за счастье людей. Белое или черное всем видно, — буду серым. Не давай много — пожелают большего. Всегда прав тот, кто не колеблется и не сомневается. Разумеется, прав перед самим собой. Боги не понимают людей, а люди богов. Самая жестокая казнь — ожидание казни.