Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

От сотворения мира гибнут повсюду — с севера до юга, от Карпат до Камчатки, встали бы все, при оружии, под знамена. Смотрите, живые, мы тоже хотели жить, у нас были дети, у меня был Сашко, ему было пять, когда я на фронт пошел, у меня была Таня, ей тогда шел пятый. Страшно, когда мертвые судят! «Слушайте, слушайте, гудит со всех сторон…» Могилы раскрываются глухо, и поднимаются из могил павшие, их суд справедлив, потому что только тот знает настоящую цену жизни, кто испытал небытие… Целый лес, на одном только Пискаревском шестьсот пятьдесят тысяч, белый костяной лес среди ночи, под луной…

Семен Иосифович шел с заложенными за спину руками, вид у него был спокойный и уверенный, и никто не мог догадаться, какая внутренняя мука терзала его душу. У него уже почти совсем не было обиды на Шестича, у него было единственное желание: склеить семью. Все другое для него сейчас не имело значения, как не имело значения и то, для чего, во имя чего ее восстанавливать?

— Казалось бы, умные люди, а спорят о разных глупостях, — сказал он довольно громко.

Василий Петрович шел поодаль от коллег, он рассеянно слушал их разговоры, улавливал лишь отдельные фрагменты, непроизвольно вливавшиеся в поток его собственных мыслей.

— Это не глупости, Семен Иосифович, — возразил Волох. — Человек не может проходить равнодушно мимо того, чем живет земля. Тем более мимо самого себя… Все это на земле оттого, что человек не знает самого себя.

— Разумеется, — усмехнулся Семен Иосифович.

— Если брать эволюцию природы и эволюцию человека в частности, то напрашивается вывод, что человек топчется на месте. Он почти не изменился. Взять, к примеру, те же варварства… — Мысли Титинца несколько обособленно входили в общий разговор — он больше жил в себе и не всегда поспевал следить за развитием мысли собеседника.

— Ну, это уж нет! Вспомните средневековье: выкалывали глаза, сажали на кол, отрубали языки.

— И это все меркнет перед варварством двадцатого столетия, — высказался Кирилл Михайлович Волох. — Страшно то, что в наше время и дикарь держит в своих руках атомную бомбу.

— Это верно, только атомную бомбу дикарю вручили отнюдь не ангелы, он сам ее смастерил.

— Смастерил человек, а дикарь завладел. Оппенгеймер не сбросил бы ее на Хиросиму, — возразил Титинец.

— Больно вы горячи, — сказал Семен Иосифович, чувствуя с некоторой досадой, что его не понимают. — Вы думаете, что можно вывести какую-то новую породу людей, свободных от всех изъянов, стоит, мол, только отрешиться от старых форм человеческой деятельности. Утопия.

— Надо решительно улучшить воспитание, — поддержал его Иван Иванович. — Все дело в воспитании.

— Улучшить… — рассмеялся Волох. — А я, признаться, не вижу существенной разницы между методикой воспитания, действовавшей в начале века, и нынешней. Думаю, что никто не сможет доказать, что продолжительность формирования сознания у человека благодаря улучшению методики сократилась, предположим, на двадцать или тридцать процентов.

Самое трудное, дорогие мои, изучить человека, мысленно вмешался в общий разговор Василий Петрович. Можно изучить строение клетки, ее физическую структуру, но труднее изучить интеллект, душу… Ум надо изучать таким же умом — обрабатывать алмаз алмазом. Нужен какой-то особо одаренный человек, чтобы во все проникал своим умом. Иначе идут искания впотьмах, возникает интерес к аномалии, к внесознательному.

Женщины находились в другой стороне сада, они разговаривали обо всем.

— Мини сейчас пойдут только Веронике.

— А почему Семен Иосифович не поставит вопрос ребром: или повинуешься, или уходи.

— Он очень добр, а с такими надо говорить по-иному.

— Мой записался на «Волгу».

— …двух маток сосет, а строптивое ни одной не имеет.

— Перерыв закончен, товарищи! — крикнул Семен Иосифович.

— Что до меня, то пусть себе ссорятся, лишь бы меня не трогали.

— Она простенькая, как штапельная блузка. И что он в ней нашел?

— Ну, пора уже…

сел на свое место в углу, напротив Цецилии Федоровны. Он не любил сидеть на виду у всех. Роста он был невысокого, казался каким-то вечно утомленным и, может быть, поэтому малозаметным, его вообще могли бы и не замечать, но у него в характере было одно, отличавшее его от всех прочих, свойство: в забаррикадированном углу Гавриилу Даниловичу никто не мешал мечтать, и он, будучи в жизни неудачником, возводил в мечтах заоблачные дворцы, не считаясь с тем, что жизнь шла своим путем, не подвластным ему, и он иногда подолгу задумывался над собственной судьбой, собственной жизнью.

Жирафу, размышлял он, повезло в жизни — такая женщина! А мне не везет, я трусишка, если бы сейчас кто-нибудь сказал, что я с нею… Сгорел бы от стыда. Плюнуть бы на это, подумаешь, величина — одна трехмиллиардная… Потому я с ним и дружил, каждый ищет в другом то, чего в себе не находит. Одних природа щедро одарила, а других обманула. Одна трехмиллиардная… А что, если вдруг дадут слово? Я же не знаю, что говорить. У меня нет своего мнения. Надо бы на всякий случай подготовиться, чтобы после не краснеть, как в тот раз. Взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей — вот, товарищи, что записано в моральном кодексе… Неоригинально, Кирилл Михайлович бросит едкую реплику, не пощадит, насмешник. Надо из легенды что-нибудь… Товарищи, я не буду говорить много, я скажу кратко… Коротко. Гм… Ну-ка, ну-ка, оригинальная мысль, укладывайся, не то, мы — чик-чик. Да, мастера были древние греки. Поехать бы, осмотреть все. Тысячелетия прошли, а вот, пожалуйста: Архимед, Сократ, Платон… Так, так, ну а где же мои филиппики, речи Цицерона, Днепрогэсы, Магнитки? Товарищи, я не буду говорить много, потому что Василий Петрович этого не заслуживает. Вот, граждане пятидесятого столетия, читайте и завидуйте Цицерону двадцатого века. У Семена Иосифовича поза, будто он стоит на обломках Ноева ковчега, на Арарате. Он воевал, имеет награды, почему-то глухо ненавидит Василия Петровича. Боится? Пустое, он никого не боится. Поза-то, поза какая! Встречают по одежке, у него одежда — будь здоров! А Гевко едва на тройки вытягивал, а сейчас, поди ж ты, директор института. Раскусят? Не торопитесь. Дурак, если только он не круглый идиот, тоже умеет себя щитом прикрыть. Маленький был — не умел маскировать свою дурость, а сейчас… Пожалуйста: Пикассо, дадаизм, сюрреалисты; однако имейте в виду то, что они ищут новые формы, а это уже само по себе похвально. Вот вам и дурак, смотрите во все глаза, кто еще занят творческими муками. Когда немного выпью, я становлюсь совсем другим — хмель отпускает тормоза, тогда я становлюсь самим собой. Все остолбенели. Что, не узнаете? Это я, Гавриил Данилович Титинец, собственной персоной. Смотрите на меня, я сейчас Титинец, а во все другие разы вы привыкли видеть немую бездарность. Да, я только сейчас, в это мгновенье, родился на свет, я еще без кривлянья и традиций и делаю то, что свойственно моей природе, я теперь бог прямоты и справедливости, потому что только тот может быть объективным судьей жизни, кто стоит как бы вне ее. Вы, Семен Иосифович, умеете играть Соломона Премудрого, но, когда я сниму с вас маску, вы сами над собой посмеетесь — обычный серячок. А вы, Иван Иванович, честный человек, но сухарь и аскет, это вам говорит бог справедливости. Позднее, когда все кончилось, от стыда готов был умереть. Да как вы осмелились, как решились на такое, Гавриил Данилович? Мы всегда считали, вас образцовым, скромнейшим человеком. Скромнейшим. Они никогда меня не поймут. А надо бы знать, что каждый требует к себе уважения. Внимания и уважения. Когда правители перестают уважать массы, массы бунтуют. Когда я сниму с вас маску… Семен Иосифович неплохой, это я спьяна так… Он большой счастливец, чтобы понять других, люди лишь тогда начинают ощупывать жизнь, когда она забуксует, перестанет тянуть. Счастье делает людей беспечными, этим пользуются несчастные. Когда плохое настроение, немного выпью, оно явственно улучшается. Пьяница — очень грубо звучит. Нельзя так с людьми. Силючко посылали на лечение, это хорошо, а вернулся и снова за свое. Волошин утонул в луже. «А Волошин сено косит, в поле жнет Волошка, а Волошин есть попросит — принесет немножко». У каждого что-то свое есть. Он был легко ранимый, водкой лечил огорчения и обиды. И я иду к этому, хотя и знаю, что надо бороться с самим собой. Брать себя самого за горло. Когда в разладе сам с собой, лишь тогда немного пью. Вот так и меня, пожалуй, найдут где-нибудь в дождевой луже, ноги на сухом, а голова в воде. Шапку на дороге обронил, дети шли в школу, увидели, иначе долго бы лежал — далеко от дороги отошел. И какая нелегкая его туда понесла? Пошел в буфет, а оказался на том свете, в вечном покое. «Над вечным покоем». Жутко — церквушка на лысом бугре, несколько заброшенных могилок, гнущиеся на ветру деревья, а дальше — безмерье воды. Левитан умел тронуть живые струны души. Я должен был зайти к сапожнику, да вот те на, забыл. Анна Андреевна и не подозревает, что ради нее хочу починить каблуки. Интересная ассоциация: каблуки и любимая женщина. Парное молоко и Галина Анисимовна. Она стояла у плиты с тряпкой в руке. Черная плита, чугунок, а молоко все же сбежало, потому что она смотрела на меня. Ей было чуть больше сорока. Шныряла по дому, как девчушка, в ней я видел только одно хорошее. Слеза между пальцев просочилась — встревожился: что с тобой? Плачу, Гаврильчик, от горя и счастья. Ты должен меня оставить, ведь это все равно когда-нибудь произойдет. И лучше, если сейчас, чтобы помнилось только хорошее, ради светлых воспоминаний, ради них на это надо решиться немедленно. Она была умницей, мы случайно встретились на длинной дороге жизни. Хочется знать, что Калинка нашла в этом долговязом жирафе? Хороша собой, в нее влюбляются все, и вдруг — такого выбрала. Красивые женщины счастливы, а впрочем… ни Кармен счастливой не была, ни Катюша Маслова, ни Катерина. Красивые женщины гордые. А у меня совсем нет гордости. А ведь сперва надо уважать самого себя, тогда и другие будут тебя уважать. Я выступаю, говорю вроде дельные вещи, а все улыбаются. У Анны Андреевны симпатичный подбородок. Возмущаюсь, а в общем-то напрасно — раб своих слабостей. Влюбленные — тоже рабы «Так вонзай же мне, ангел вчерашний, в сердце острый французский каблук». Я плакал, как тень ходил за нею, потом забыл, осталась загадка. Минувшее, настоящее, будущее — люди в трех измерениях: прошедшее — опыт, настоящее — действие, будущее — приманка. Берут конфетку и приманивают: ну, еще шаг, еще шаг… А конфета все дальше, а мы еще и еще шаг. А научились ходить и радуемся, что не схватили эту приманку, потому что сразу же съели бы. Движение от «эврика» до «что? как? почему?». Когда держал в зубах трубку, тогда ничем не интересовался, вся «эврика» — черепичная трубка. На престольный праздник парни дали ему водки, и тогда признался, что танцевал у Хлипты на свадьбе и что хотел бы хоть раз покурить хорошего табачку. Ему было более ста, когда он умер. И все удивлялись: неужели он еще жив? Выпал из жизни, как ненужная гайка из кармана. Мне уже тридцать два года, а в голове ветер. Вечно строю заоблачные дворцы, уже побывал во всех чинах и рангах, объездил весь мир. Когда шведский король вручал мне Нобелевскую премию, я сказал: «Благодарю, ваше величество». Тридцатилетний мальчишка, короткие штанишки, ботинки сорок второй номер и усы запорожского казака. Человек сам с собою всегда наивен, до самой могилы в каждом из нас живет ребенок, но мы стыдимся показывать это. В глубокой старости, когда тормоза сдают, тогда все видят: ребенок в маске старого человека. Цимбалиху считали выжившей из ума, а она всего-навсего не могла разобраться в простых вещах — не понимала, что можно, а чего нельзя делать, жила для всех так, как для самой себя. Как жила, так и на тот свет отправилась. Колышек сломался, и гроб торчком упал в вырытую могилу. Могильщик потерял равновесие и свалился вместе с гробом в яму. После, когда возвращались с кладбища, все хохотали, до сих пор могильщика спрашивают: как провел время с мертвой Цимбалихой? Под хмельком мне и пишется легко, мысли в голову сами так и лезут. Когда напечатали первое мое стихотворение в газете, я прямо-таки Сосюрой стал. Ги де Титинец, великий поэт. «Ой сижу я над водою, кофе пью, и ты со мною». Высиживающая бездарность. Всегда сидел за книгами, хлопцы ходили на свидания, а я учился и в тридцать лет достиг вершины: чемпион районного городка по шахматам, участник художественной самодеятельности, автор нескольких стихотворений, талантливый самодеятельный композитор. Любопытно, откуда запах вина, — наверняка кто-то крепко заложил. Я сам с собой откровенен, естествен. Когда я вошел, профессор сидел на ковре и играл с куклой — седоволосый добряк. Он приговаривал: вот мы тебя, голубушка, нарядим, ну, ну, не будь капризной, платьице модное. Увидев меня, густо покраснел. С женой, вероятно, тоже откровенен, со своей, конечно. Лемачок свою бросил, потому что была циничной. Не следила за чистотой в доме, неделями не убирала со стола пищу. Уродство. Природа все некрасивое скрывает. Если бы заглянуть вовнутрь… Бр-р… Старые становятся уродливыми, и природа их убирает. Кажется, Зыкина? Какой сильный голос, лирический, но мешают слушать. Нежный женский голос. Если бы не женщины, жизнь стала бы насквозь прокуренной, как старый кабак. Настроение, однако, такое, словно все черти собрались и разрывают душу. Надо будет переехать на другую квартиру — хозяйка меня терпеть не может. Если предоставят слово… Ничего не скажу, просто не хочу. Сами заварили — сами и расхлебывайте. Может быть, у Анны Андреевны, у нее новый дом, муж и двое детей. Если бы одна, я мог бы и зайти. В доме опрятно, тихо, дети уходят в школу, муж — на работу. Она умница и не гордая. Гавриил Данилович, я читала в газете ваши стихи, очень хорошие, я никогда не думала, что вы поэт. Заходите как-нибудь, обязательно заходите.