Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Выступала Цецилия Федоровна, но Титинец ее не слушал, она всегда говорила темпераментно и очень громко, пересыпала свою речь цитатами, которых она знала бессчетное количество. По сути она повторяла чужие мысли, и ее почти никто не слушал. Однако на людей, мало знавших ее, она производила хорошее впечатление и пользовалась репутацией незаурядного оратора, слыла человеком широко эрудированным и принципиальным. Цецилия Федоровна надеялась на быструю карьеру, иногда даже ходили слухи о выдвижении ее на более высокую должность, но время шло, менялась обстановка, однако повышение по должности так и не состоялось.

Как всегда внимательно и собранно слушал ее Семен Иосифович, потому что на Цецилию Федоровну можно было положиться.

Хватит, пусть говорят что хотят; пусть хоть ловят, думал Титинец, как только закончат, надо проскользнуть вдоль стены, мимо шкафа, Анна Андреевна, я знаю, посторонится. Глупости говорят, Василий Петрович честный человек, споткнуться может каждый. Перегорит — и забудется. С каждым может случиться. Взять, к примеру, меня — умираю по Галине Анисимовне. Гаврошик… Ах, как она добра, я даже прослезился от счастья. Но — не думать! У Анны Андреевны муж ревнивый, он где-то в лаборатории работает, химик. Не думай о сером волке… Да, когда же она закончит в конце концов? Значит, так: обойти стол этой стороной, что ближе к двери, но — Иван Иванович и Кирилл Михайлович зацепят; Анна Андреевна, она добрая. Решился!

— Куда же вы, Гавриил Данилович? Собрание еще не закончилось.

Гавриил Данилович не ответил, он, балансируя, прошел меж стульев и прихлопнул за собою дверь. Все рассмеялись.

повернулся к Анне Андреевне и спросил:

— Позволите?

— Пожалуйста.

Он взял книгу, прочитал несколько строк на последней странице.

— Интересная?

— Сэлинджер, — ответила Анна Андреевна.

Иван Иванович о Сэлинджере ничего не слышал. Он читал только научную литературу, но не хотел показывать себя в глазах молодой женщины ограниченным, поэтому проговорил:

— Да, да, разумеется.

Вернул книгу и оперся острыми локтями о стол. Решалась судьба товарища, и полагалось быть внимательным. На очереди выступавших не было, но Иван Иванович пока слова не просил. Он чего-то в этом деле недопонимал. Смотрел на Василия Петровича и думал о том, что тот еще молод. Нет, не завидовал, только с досадой чувствовал свою старость.

Пятьдесят восемь… с… тысяча девятьсот одиннадцатого… да. Пролетело. Мой дедушка уже холодный. Это она правильно, дедушка стал холодным, со временем все становится холодным, даже солнце. На день рождения теплые носки и свитер, всегда что-нибудь придумает, а сын с невесткой только шлют телеграммы. На пятидесятилетии был полон дом, негде было сесть, радиолу подарили, чтоб танцевал… Что ж, люди всегда немного лицедеи — слабого жалеют, а сильного боятся. Иван Иванович, сделайте, пожалуйста, помогите; Иван Иванович, никогда этого вам не забудем. Забыли, не здороваются.

Желающих выступать все еще не находилось, и вакуум заполнял сам Семен Иосифович. Он по-отцовски корил Василия Петровича, искрение сожалея, что тот запутался:

— А про обязанности перед семьей вы подумали?

— Кроме обязанностей человек еще пользуется и правами.

Если не воспользоваться правами, никто не осудит, но обойти обязанности нельзя. Человек в обществе всегда имеет больше обязанностей, чем прав. Наша обязанность сейчас — восстановить семью. Любой ценой! Однако же разве это разумно?.. Действительно, разумно ли? Любить насильно…

— И чего вы, собственно, хотите, Василий Петрович?

— Ничего.

Смешно, конечно, так думать — ничего. Извини, ты наш коллега и должен хотеть того, чего хотим мы. Не из-за нашей капризности, дорогой Василий Петрович, нет, совсем не из-за нашей капризности, а по принципам человеческого общения. Люди корнями переплелись: не хочешь по-нашему — ищи для себя другую планету. Что это еще за мода — полюбил другую? Дедушка мой уже холодный… Я и смолоду не разрешал себе подобных… Трудно, вероятно, решиться на такое только в первый раз… Горячая была, огневая, а я тоже мужик был — будь здоров… Теперь смешно, конечно, но сколько лет не могу забыть… Вот уже и уши припекает, черт! Променял все на девическую улыбку, касался ее нецелованных губ, а она судорожно сжимала его в своих объятиях, душила, как петлей. Страстные ее руки так и въелись в его совесть… Он сам накинул себе на шею тугую, горячую петлю воспоминаний.

Ах, пустое все это, пытался успокоить себя Иван Иванович. Может, все-таки решиться и взять слово? Не так давно было — всегда первым выступал. Потому-то и заметили, и выдвинули… На крыльях поднимали вверх, а потом… Беспрепятственно и легко заскользил вниз… Ей сейчас, поди, за тридцать стукнуло… ага, тридцать восемь… А тогда — девчушкой была.

Взял ее за руку и почувствовал, что это рука не девочки, а вполне зрелой, ищущей любви девушки. И хотя оставалось еще в ней что-то детское, напоминавшее подростка, ее рука уже горячо передавала свои желания азбукой Морзе: я женщина, я женщина, я женщина!

Пойдем, пожалуй, ко мне, предложил ей, все равно автобусы не ходят. И она пришла. Глаза прищуренные, стыдящиеся, но пытливые: вы довольны? Я очень хочу, чтобы вы были мною довольны.

Очаровательная и страшная, в своей жажде познать жизнь, молодость.

И откуда все это лезет в голову? — рассердился на себя Иван Иванович. Может, решиться и взять слово? Но я не знаю, что я должен говорить. Очевидно, не надо поддаваться сомнениям, я почти никогда не уступал себе, я был сильным. Но что значит быть сильным? Не раздумывать? Черт! Человек имеет право на размышления. Однако факт остается фактом, и, пожалуйста, не ссылайся на право, я тоже имел право, но… овладеть собою, подчинить разуму сидящего в тебе дикаря, вот что важно. Если бы тогда… А впрочем, я не был пижоном, не искал приключений, другой не удержался бы. Что же он молчит? Прикидывает… Каждый огораживает свой отдельный мирок, что ли? Каждого посадить за свой забор, чтобы он и соседей не видел, чтоб не привлекала чужая жена? Не представляю себе, как можно: отнять у детей мать, у мужа жену, — злодей. Молчит, черт. Впрочем, он вам сейчас скажет, только послушайте: характерами, видите ли, не сошлись, десять лет сходились, а тут вдруг заело, потому что молодая подвернулась. Ничего не попишешь, к жирафу и простуда приходит с запозданием. Нет, парень, за такое надо строго, мы не менялы, а честные люди. Ух, черт, снова забыл! Скорее бы заканчивалось, не то снова будет пилить, что за шахматами засиделся.

— Пора заканчивать, Семен Иосифович, — послышались просящие голоса.

— Попусту время тратим.

— Все равно ничего не сможем добиться.