Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Он снова резко оборвал себя:

«Что это я разошелся?! Нервы сдают».

Солнце приближалось к верхушкам гор, на город ложилась легкая мглистая дымка, сразу ощутимой стала осень — холодок спадал внезапно. Сад пропах спелыми яблоками, в городе пахло бензином, столовыми и еще какими-то неопределенными специфическими запахами, присущими только городам. Петух подавал звуковые сигналы — созывал свою семью, затем гордо вел ее на ужин. Семен Иосифович дошел до межи. Покосившийся забор отделял его подсобное хозяйство от торговой базы, сплошь уставленной дощатыми халупами пристроек. К забору прижался низенький убогий свинарник, построенный из самана и кое-где обшитый горбылем. Это допотопное сооружение в какой-то мере отвлекло Семена Иосифовича от его прежних мыслей.

Довольно, голубчик, исповедался, причастился и — пора за работу. Смолоду грешил и не исповедовался, а теперь стал богобоязненным. Да, свинарник… крольчатник тоже. И что еще? Ага, Ольге Алексеевне ремонт квартиры, стена обваливается, крыша протекает. Хрю-хрю… Хорошие. Ну, иди сюда, хрю-хрю. С центнер, пожалуй, будет, к январю и все полтора потянет, а то и два. Ушастый, умный, этот самый большой, ест хорошо. В конце концов это тоже кирпичик в общественное добро. Подхватят другие наш опыт — тысячи тонн. И это, может, тоже ради себя? Видимо, новый надо строить, ремонт здесь не поможет. Развалюшка. И не затягивать, потому что со дня на день погода может испортиться… Дождь, заморозки, а здесь все протекает. Квартира свиньям…«Теплая, сытая зимовка. Когда-то мне еще отец говорил: накормишь — будет прибыль… Кто-то жаловался, будто с дровами туго. Кажется, Титинец. Странный человек. Холостяк — с ним забот мало, вот с Ольгой Алексеевной предстоит морока… Все другие вроде бы обеспечены. Еще кроликам. Где-то породистого видел, кажется, у Игнатия Игнатьевича. Кролик не требует тепла — своя шуба греет. А Титинец без шубы. Упущение природы. Кролик весной полинял, а на зиму оброс новым мехом. Женщинам бы хорошую, как у белых медведей, шубу, губки подкрасят, ресницы подведут тушью, а глаза голубые-голубые. И белая пушистая шуба — прелесть. На дровяном складе дров нету, позвоню утром Алексею… Была бы только контора открыта. Он часто подводит, привык до поздней осени тянуть, тягучий дядька, прямо черт какой-то; ему тысячу раз напоминать надо, а куда денешься, медлить нельзя — морозы ударят. Кабаны тепло любят, а эта саманная хибара на ладан дышит. Хорошие кабанчики, хрю, хрю… Квартиру просите? Семен Иосифович, помогите. Семен Иосифович, стена заваливается, крыша протекает, а в горсовете говорят: не запланировано. Помогите. Давайте все, Семен Иосифович первый закатает штанины и будет в свои пятьдесят семь бегать высунув язык. Самый подходящий возраст для беготни… Семен Иосифович, не кривите душой, вам никто не даст больше сорока… Идите вы все к черту, в конце концов, я не слуга. А все же их жаль. Жаль чертей. Вздохи в истории не остаются.

Семен Иосифович категорически не мог сладить с собой, он в полном расстройстве отошел от свинарника и решительно направился в центр города, рассчитывая еще сегодня успеть поговорить с заведующим ремстройконторы. На улице неожиданно встретился с Титинцом. Тот уже успел выпить и шел в прекрасном расположении духа. В иной раз Семен Иосифович не потерпел бы подобного, но сейчас мысленно сказал себе, что он до крайности измучен и пусть все делают что хотят, и черт с ними. Титинец без единого слова приблизился к нему, пристроился к его шагу и пошел рядом с ним. Семен Иосифович не выдержал молчания и, глядя себе под ноги, спросил:

— Что с тобой, язык водка отняла, что ли? Да, в конце концов, ты здоров?

— Здоров.

— Ну, слава богу, а я уже хотел было звонить в «неотложку».

— Спасибо, мы уже не маленькие.

— Вон как… И вправду выросли.

— Не смейтесь, Семен Иосифович.

— И не думаю смеяться — с серьезным человеком разговариваю.

— Вы не смейтесь, говорю… не то я вам такое скажу… не насмехайтесь, слышите? Не то я такое… Вы не думайте…

Вот черт немой, сейчас пойдет в атаку. Надо опередить, иначе опозорит перед людьми.

— А я, Гавриил Данилович, ничего и не думаю. Ты чудесный парень, очень правильно на собрании… Спасибо, ты умный человек… Только что я был у свинарника. Хорошие кабанчики, ты их не видел? Сейчас иду в ремстройконтору, буду настаивать, чтоб приступали к строительству нового свинарника. Животным нужна сытая и теплая зимовка… Да вот еще морока, у Ольги Алексеевны…

— Я так и думал.

— Ты о чем, Гавриил Данилович?

— Сытую и теплую зимовку… Я вас понял… Спасибо вам, мне ничего не нужно. Считайте, что я вас ни о чем не просил.

— Да что с тобой, парень?

— До свидания, Семен Иосифович.

— Подожди.

Что он, в конце концов?.. Это обидно… Почему вспылил? И что здесь за чертовщина. Я же забочусь о вас, чертовы дети.

В комнате сидел человек в меховой шубе, которую Семен Иосифович уже на ком-то видел, он смотрел на шубу и силился вспомнить, на ком же он ее видел, эту шубу. Человек сидел так, что его лица не было видно, и Семен Иосифович досадовал, что не знает, с кем говорит. Может быть, поэтому его голос звучал немного запальчиво и угрожающе.

«Послушай, — обращался он к незнакомцу, — я рос в бедности и знаю, почем хлеб и соль почем».

«А я вырос в советское время и не знаю, что такое голод, а со слов других этого чувства не ощущаю, и я не могу поэтому с тобой согласиться».

«Но кто ты?»

«Человек».

«Повернись лицом ко мне, я хочу увидеть тебя».

«Зачем? Мы не знакомы».

«Ты что, решил разыгрывать меня?..»

«Совсем нет. Я обычный человек. У меня самое обыкновенное лицо».

Семену Иосифовичу надоела вся эта глупая история, этот пустой разговор с незнакомым человеком, и он вдруг закричал:

«Ты не смеешь со мной шутки шутить, я уже старый человек!»

И проснулся от собственного крика. Потом пояснил жене, что ему приснился плохой сон. Весь день он ходил нахмуренный и молчаливый, в подавленном состоянии.

собирался пойти по улице Мира, а пошел длинным переулком и вдруг окунулся в разлившийся брод безымянной новой улицы.

Видимо, Пионерская. Все рождается безымянным, а потом получает свое имя. А может, это улица Рождения… И дома на ней совсем как зубки ребенка: два внизу, а два сверху — еще и забором не обнесены, и подходы к ним не вымощены. А ведь небось вытоптаны до седьмого слоя грунта и политы седьмым потом строителей и новоселов, — громоздкое везли на машинах, а мелочь доставляли на себе. Всю мелочь, из которой вырастает дом и которой всегда больше всего другого.

Шестич с любопытством осматривал новую улицу и думал о том, что же с ним, собственно, произошло. Хотел назвать и собрание, и случившееся с ним мелочью, но не мог. Все же происшедшее его угнетало. И вдруг почему-то мелькнула и где-то в сознании зафиксировалась мысль, что люди, как улицы, рождаются безымянными.