Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Очень рад, что вы пришли. Очень! Очень! Здесь сядете или в саду? Я вас обслужу.

— Стакан вина и…

— Вы один? Или?

— …что-нибудь закусить, только поплотнее, я с утра ничегошеньки…

— Есть свежий балык, жареная курица, шашлык…

— На ваше усмотрение. Я пойду в сад.

— Вы знаете, у меня отец заболел.

— Да…

— Был всегда таким здоровым и крепким, а вчера вдруг…

— Сяду неподалеку от шашлычной жаровни.

— Пожалуйста. Вы знаете, я так встревожен, старик никогда ничем не болел.

— Да…

Он вернулся в сад; в тени, падавшей от горы, уже было прохладно, а по полям еще гуляло солнце, обагряло пересохшую землю, досушивало ее до конца. Далеко, казалось, прямо по полям мчались легковые машины, грузовики, автобусы — маленькие, игрушечные, детские. Там, подальше от собственной сорочки, — все казалось маленьким, игрушечным, смешным. Там, в отдалении, — миниатюрная игрушечная копия реального мира, прячущегося под собственной сорочкой. Одним пальцем можно заслонить маленькие смешные автобусы, дома, смешных маленьких людей. Одним своим пальцем, если поднести его близко к глазу.

Какой он смешной, этот официант… «Вы знаете, у меня отец заболел». У него просят ужин и стакан вина, а он… о теще, вывихнувшей ногу, или о свате, разбившемся на мотоцикле. Ах, что за чертовщину вы мне предлагаете и вообще лезете ко мне со своими болячками, неужели вы не видите, в каком состоянии я? Кто мне даст совет, кто ответит, что мне делать? Я сам с собою не могу совладать. Я — раб… Раб счастья…

Бесшумно осыпались красные листья, медленно уходила в ночь старая, горбатая, как верблюд, гора с желтыми заплатами виноградников, с копнами краснолистных черешен, опечалилось, почернело поле, стены далеких домов прикрылись ночным пологом, летний сад «Отдыха» потемнел, и только небо было светлым, слепяще-светлым и по-глупому пустым, и лишь редкие облачка проплывали по нему куда-то на юг.

Не могут, чтобы где-то было пусто, вот и насажали кругом ангелов да святых… Глупости все, конечно. Лучше б коров, овец, коз… Так нет, видите ли, нельзя, все же небо, не пастбище. А в действительности крестьянину было бы сподручнее: выгнал Сивулю и пусть пасется, щиплет голубую травку. Милая, видишь, вон та коровка, самая ясная, то наша. Она недавно отелилась, это знак того, что и у нас с тобой… Мнется, краснеет, А моя, милый, вон та коза, около двух телят… Смешно? Но ведь не смешно же: Близнецы, Рыба, Козерог, Косцы… Не лучше ли крестьянину: Сивуля, Рекордистка, Ласка?.. Смотри, звезда упала, то есть коровка моя, это знак того, что все мои мечты сбудутся и ты будешь любить меня, как я тебя. …У нее чудесное сопрано, шея длинная, лебединая. Оля со своим мужем живут дружно… Поют в два голоса, а парни на гитарах подыгрывают: «Гей-гей, на небе звездочка за месяцем плывет…» Сидят любуются… Пусть сидят, какое мне до этого дело, каждый имеет право. Или надо стеклянный колпак заказать с надписью: «Запрещено! Здесь сидели…» Кто? Безумно влюбленные. Разве не все равно? Он и Она. Юродивый Мишка, министр, король, герцог, тракторист, кандидат наук; сидели Он и Она — Калинка, Пирика, Еленка… Счастье всем светит.

— Пирика, сиди тихо… Сиди, Пирика, тихо.

— Мишка, не смеши.

Тьфу, губы потрескались. У Калинки губы — как лепестки красной розы. Оставила у меня на щеке знак и смеялась: иди с ним домой. Печать любви. Такие знаки нужны, и хорошо, чтобы не смывались, пусть каждый видит — лицо в медалях, значит, влюбленный! А на носовой платок прямо как печать поставила. До сих пор где-то в ящике стола лежит, вот шум поднимется, если жена найдет. Розовые губки любовницы. Я, милый, подкрашиваю только для тебя, тебе же нравится, правда?

— А я вас ищу возле шашлычной жаровни.

— Простите.

— Вы, кажется, в тот раз вот здесь сидели. Ах, нет, вон там, только сейчас вспомнил! А красивая, очень красивая ваша Калинка!

— Милая.

— Знаете, девушки все хорошие и милые. Я вам принес шашлык. Девушки все милые.

— Это признак старости.

— Мне уже пятьдесят третий, я долго держался молодым, отцу уже семьдесят восьмой. Бедняга…

— Спасибо, я сам.

— Пожалуйста, пожалуйста, только вам будет здесь мешать эта странная пара.

— Ничего, здесь спокойнее.

— Вы ждете?

— Кто из нас не ждет?

— Это верно, это верно. Если хотите, от нас можно позвонить, вчера поставили телефон.

— Спасибо, я еще немного подожду. Выпьете со мной? Только фужер нужен.

— Я принес два, на всякий случай. Я думал, что вы с нею.

— Вы догадливый.

— Я тридцать два года работаю официантом.

— За ваше здоровье.

— За счастье, за то, чтобы она пришла. А все же лучше позвонить. Можно, я кусочек колбаски? Спасибо. Почему-то у нас сегодня тоскливо. Что же это с моим стариком случилось? Знаете, он никогда в жизни не болел.

— Да, вы уже говорили.

— Он был здоровый как вол, а сейчас на него страшно смотреть. Ну, я побегу. Если что-то потребуется — постучите по столу, я услышу, у меня слух хороший. У отца… Простите, я еще одну бутылочку захватил, на всякий случай.

— Вы сообразительный. Оставьте.

— Тридцать два года… Я мог бы вам многое рассказать, я насмотрелся, но — должен бежать.

— Когда-нибудь, когда будет время.

— Да-да, у нас когда-нибудь будет очень много времени.

Симпатичный малый, забавный… Но зачем я сюда пришел? Я должен был пойти домой… Нет. Не могу. Уволят?.. За счастье надо бороться.

Вокруг было темно и тихо, вверху светилось зеленоватое небо, чистое небо он любил больше густо усыпанного звездами, ему по душе был туман, который суживал видимость и делал мир таким, что можно было притиснуть небо к земле и привязать его к ольховым пням, как рядно, за четыре конца. Привязать, а потом на четвереньках пролезть под свое личное, маленькое небо, лечь лицом вверх на папоротниковую или овсяную подстилку… Выпил единым духом полный стакан вина, оно оказалось горьковатым, и посетовал на официанта, подавшего ему такую дрянь. Он и не подозревал, что привкус горечи идет от его одиночества. Только друзья сообщают напиткам приятный аромат и вкус. Все же он подливал в стакан и потягивал вино, делал это через силу, и постепенно мир начинал казаться ему более приветливым, еще два-три стакана, и можно будет перейти с ним на «ты». «Здорово, дружище!» Вдалеке маленькие забавные автомашины вели игру с фонарями, сновали то взад, то вперед. Нестерпимо донимало одиночество, он никогда еще не чувствовал себя таким одиноким. Пытаясь хотя бы на какие-то секунды уйти от этого гнетущего чувства, он зажал виски руками и склонился над столиком.

(«Опустите веки и попытайтесь воссоздать образ, виденный вами когда-то. Так можете проверить активность и полноту вашего воображения».

Ужинали в летнем саду ресторана, освещение было тусклым, и никто их не видел, хотя теперь это уже не имело ни малейшего значения, потому что они к этому времени успели переступить все условности — шаг за шагом: на вокзале (ох, как это давно, тогда, помнится, шел дождь!), потом в буфете, потом ходили по берегу над рекой, бродили лесом, и никто на них не набрасывался, а шофер любезно пригласил в кабину, еще и пожурил: разве можно в такой поздний час идти пешком, ведь до ближайшего селения не меньше десяти километров! Шофер был явно счастлив, что смог оказать людям услугу, а если бы знал, кого везет, то, возможно, остановил бы посреди лесной дороги машину и высадил бы их, сказав: гадкие твари. (Да, давно… Как давно это было!) За день они переговорили обо всем, устали, и сейчас им было уютно сидеть, молчать, смотреть из своего уголка на чужих, добрых людей. Здесь, в незнакомом городе, они были просто Он и Она.