Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Отвернись, я сама, — сказала она.

— Вы с ума сошли или вам жизнь надоела? Сигналю, сигналю, а он топает, как жираф.

— Простите, пожалуйста, я задумался.

— Задумался, задумался… Опомнитесь на том свете, среди святых, а мне — тюрьма. Разиня… Счастье ваше, что тормоза в порядке, а то ждали бы дома.

— Прекрати дразнить собаку, Таня, сколько раз говорить тебе! Видишь, Иринка, какая у меня жизнь.

— А я бы не обращала внимания.

— Чужая беда никого не трогает.

Женщины сидели на кухне, разговаривали, солнечные лучи заливали все вокруг, со двора доносился громкий голос Тани и сердитое рычание собаки.

— Посиди, Иринка, я пойду отшлепаю девчонку. Танька, ты меня когда-нибудь будешь слушаться? Погоди, погоди, я еще до тебя доберусь. Это он ее так воспитал, разбаловал. Видишь, как мне тяжко живется. Стараюсь, чтобы все было как у людей, а этого никто не ценит.

Она чинила дочкину юбку, порванную в игре с собакой, стежки ложились ровно, аккуратно, но, как ни старалась, шов был виден. Соседка проговорила:

— Почему не разведетесь? Ты же его не любишь. У вас уже давно нет семьи.

— Все будут пальцами показывать: разведенка, муж бросил. Нет, Иринка, я его не отпущу. Не отпущу, потому что хочу жить как все… На той неделе в среду мы с ним поговорили откровенно, я так и сказала: не надейся.

— А он что?

— Молчит. Ну, я тогда пошла к Семену Иосифовичу, рассказала все, не удержалась. Он меня направил к Емельяну Викторовичу.

— Ой, голубушка, поможет ли это…

— Будь что будет… Я и Емельяну Викторовичу рассказала… Всю нашу жизнь раскрыла. Пусть знает.

— Ой, не знаю, Юленька… уж если порвалось, то как ни клади шов, а след виден. Ни Емельян Викторович, да и никто другой по наряду тебе любви не выпишет. А какая же без нее жизнь?

— Ах, какая там любовь в нашем возрасте? Не очень-то и тогда, когда женились, а теперь уже и волосы седые… А у вас разве такая большая любовь?

— Мы любим друг друга.

— Танька, сколько раз тебе говорить?

Тьфу, черт! Еще бы секунда, и конец, с запозданием испугался Василий Петрович. Тьфу, и сердце заколотилось, где это мой носовой платок? И какая нелепость, как это я вдруг и оглох, и ослеп, какой черт попутал? Ссутулился и топает по проезжей части, и, будьте любезны, расступайтесь, автомашины, жираф идет, из африканских саванн забрел. Один лишь миг… да где же это платок? Однако же — вечная память Василию Петровичу. Он, товарищи, наш дорогой Василий Петрович, отбыл в лоно Авраама, и давайте заодно уж помянем покойника, гоните по трешке. Ну-ка, кто там сбегает в «Прогресс»? «Московскую» или «Столичную»? А вы, Цецилия Федоровна, что-нибудь торжественное сыграйте, вроде «Карпатского танго». Очень подходит для такого случая. Уже на полонинах желтеют цветы… Интересно, есть ли танец смерти? Агония, конвульсии, пот, каскад диких звуков, потом на пол, во фраке, простите, фрак не фрак, а смерть не выбирает… Стоп, не то еще раз! Ошалел я, что ли?! Обругал, как мальчишку. Нахал! Пожалуйста, на Заречную, ребенок болен. А я вам не «скорая помощь». Но вы поймите… А вы меня поймите, гражданин: отойдите, потому что я не «скорая помощь». Хам! А по внешнему виду порядочный человек, в хорошем костюме. Требуются опознавательные знаки: красный язык на лацкане пиджака — большой хам, пьяницам — бутылку на лацкан. Нашла, когда подметать улицу, пылить…

— Бабушка, ну какого черта вы как раз сейчас взялись подметать улицу?!

Бабушка, голубушка… Ведьма! Да что это сегодня со мною? Нужен намордник. Поддался биологическому, неосознанному. Кора больших полушарий — я Общественный, а неуправляемые инстинкты — я Биологический. Иду добывать пищу, потому что я голоден, спасаюсь от более сильного Существа — «простите, я задумался», поедаю более слабую — «бабушка, какого черта». Бедняжка, ей бы дома на завалинке сидеть. Я Общественный — человек с обузданными инстинктами, знаю три иностранных языка, пишу философские статьи, ежедневно хожу на работу. Обманываешь, дорогой Василий Петрович, идешь добывать пищу, ставишь другому подножку, борешься за существование, изысканно тонко, чтобы не прослыть дикарем. Дипломатично. Культурный человек, разве к лицу ему показывать острые зубы и кулаки? Черкнуть анонимку, шепнуть кому-то на ухо… Культурное рычание — гр-р-р… Чем слабее интеллект, тем сильнее животное, дети страшные забияки, но со временем споры решают при помощи интеллекта. А порою — аффекты, аффекты на публику. Человечество прошло долгий путь от дикости к цивилизации. И вдруг — цивилизованный дикарь… И все рушится: города, государства. Фактически войны никогда не прекращались.

И снова мысль возвращается к приятному.

Они вместе шли той же дорогой, мимо ржаного поля, под кустом, меж цветов ромашки осталась газета с ее фамилией, выведенной химическим карандашом.

— Пусть читают, пусть знают все, — сказала, грустно усмехнувшись. — Пусть знают, что здесь была дуреха. Все равно ведь всем известно, что не аисты приносят детей.

— Я вспомнил анекдот, — попробовал он рассеять ее задумчивость. — Говорит отец: «Ивашок, тебе аист принес маленькую сестричку, показать?» — «Нет, покажи аиста».

Однако она не улыбнулась.

Солнце упало за гору и сквозь тучи раскинуло по небу золотой веер, и невозможно было оторвать глаз от этого зрелища. А они шли, недовольные самими собою, своей нерешительностью, своим чувством вины перед собственной совестью. Все время их преследовал косарь в синей майке и длинных сатиновых трусах. Едва она успела снять блузку и приладить ее на тонкой ветке куста, как вдруг фигура косаря оказалась где-то неподалеку на ржаном поле. Она торопливо надела блузку и долго сидела среди ромашек, а коса позванивала в явственной близости от них. Золотой веер медленно перемещался по небу. Они молча шли бороздой, по обеим сторонам шелестели налитые колосья, а когда вышли на простор, то увидели косаря, косившего на лугу — на прежнем месте! — он спокойно делал свою нелегкую работу, и, казалось, коса в его руках пела свою привычную песню.

— Дома меня ждут муж и сын.

— Ты считаешь этот день потерянным?

— Нет, этот день должен был быть, я лишь жалею, что не подумала о нем утром.

Вышли на утоптанную тропинку, которая, пробегая мимо огородов, выходила на шоссе.

— Нам больше не следует встречаться — все это бессмысленно и несерьезно.

— Да, но ведь я без тебя просто не могу жить.

— У меня муж и ребенок. Я их люблю, я люблю своего мужа.

Смеркалось. Тропинка забежала в сад, обогнула заболоченное место и вышла на обочину шоссейной дороги, неподалеку от ярко освещенного стеклопластикового павильона. Вошли. У буфетной стойки толпились мужчины, они не советовали брать ни колбасы, ни сыра, эти продукты были несвежими, точно так же, как и кабачковая икра. Оставались шоколадные конфеты.