Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Анна промолчала. Но Антона это молчание не обезоружило, он хотел говорить и, раз уж такой случай представился, решил высказать накопившееся.

— Голоса живого в доме не слышно, — продолжал он раздраженно. — Как в тюрьме!

Жена встала, ее красивое с мраморным холодком лицо на этот раз зарделось, видимо на что-то решилась. Спросила:

— Разве я виновна в этом?

Приглушил раздраженность и проговорил, запинаясь:

— Ни ты… ни я… Так и будем… одни…

Это был тягостный для женщины разговор. Тяжкий и обидный, но Анна сдерживала себя как могла.

— Как же нам быть?.. Скажи…

Умолк, потому что не знал, как поступить. В какую бы сторону ни повернулся — всюду стена, и лбом ее не прошибешь.

— Возьмем чужого ребенка… Раз уж ты так хочешь… — предложила она.

Антон готов был взорваться от злости. А ведь, собственно, только в этом сейчас и был единственный выход — взять чужое дитя. Но почему чужое? Не давало покоя именно это — чужое. И как раз тогда, когда есть свое, родное, такое милое, круглоокое… В этом признаться жене не хватало сил, это была его тайна, его сладостный грех, в который жен обычно не посвящают.

Смущенный и взволнованный, он все же вышел из дома, так и не закончив с женой разговора, к которому упорно стремился сам. Понял: закончить его не удастся. Ни сегодня, ни позднее. И совсем уж не по-мужски предоставил дело случаю…

Сашко с Татьянкой в этой сцене не участвовали, и Антон Петрович понапрасну пытался отыскать их взглядом среди актеров. Они уже вышли в сквер и направились прямиком в осенний сад, к шефам-колхозникам… Так они пытались уйти от сегодняшних огорчений!

— Помнишь?

— Ах, как там было хорошо!..

Лазали по деревьям — рвали яблоки и груши. Им оттуда хорошо было видно, как женщины собирали виноград, а мужчины относили переполненные гроздьями корзины и опрокидывали их над огромным чаном. День тогда, после обложных ливней, был как на заказ: теплый, весь прогретый солнцем, в небе — ни облачка. И на душе ни облачка — кругом были только пьянящие запахи винограда, спелых яблок и солнца; звенела веселая песня.

Хоругвями маячили по склонам черешни, золотилась листва слив, а яблони поздних сортов еще рядились в темно-зеленые одежды, их ветви празднично тяжелели спеющими плодами; колхозные лошади напрягали могучие мышцы, волоча ящики с прилаженными к ним полозьями: с горы — полные, наверх — пустые; вон они поднялись уже и движутся в самом небе. Актеры угощали лошадей, подавая им на ладонях конфеты, ломти хлеба. Внимательно наблюдала за шумной толпой незнакомых людей колхозная сторожевая собака Лайка и, убедившись в их мирных намерениях, протянула им лапу на дружбу. Когда все сели обедать возле костра, то совсем близко к ним подходили и лошади, и Лайка. Колхозники пытались отгонять их, но животные не уходили. Они брали из рук еду и чувствовали себя вполне своими, а когда им уделялось недостаточно внимания, то лошади начинали бить копытами землю, а Лайка требовательно лаяла. Правда, иногда, не дождавшись, пока ей что-нибудь дадут, брала свою порцию сама и тут же торопливо отбегала в сторону.

Сидоряк ловко — сказывались фронтовые навыки — управлялся с печеными картофелинами, не признавая ни тарелок, ни вилок, принесенных на всякий случай на стол, хотя хозяева и сами не собирались пользоваться ими.

Сытный обед завершил своим длинным монологом художник Белунка — он благодарил виноградарей за угощение от имени всех обедавших, не забыв при этом и о животных. Угасающий костер кудрявился дымком над черным хворостом, поедая остатки картофельной шелухи вместе с рожнями, на которых только что поджаривалось сало, облизывался редкими языками красного пламени.

Женщины снова пошли к виноградным лозам, мужчины — к корзинам, снова лошади, напрягаясь, волокли полные ящики, а Лайка заняла свое место на сторожевом посту. Сашко с Татьянкой взобрались на яблони и слышали доносившийся снизу басовитый голос Сидоряка, в шутку укорявшего Белунка:

— Ты, брат, ел за двоих, а работаешь за одного.

— Работа не волк, в лес не убежит, — смеясь, парировал Белунка.

И еще доносился гомон из виноградников, а дальше, по взгорьям, пело селение, покачивая в колыбелях младенцев. Два трактора, принюхиваясь железными ноздрями к кисловатому, еще не освоенному суглинку, с рассерженным урчанием двигались по склону, поросшему давними зарослями. Вся земля внизу была будто вышита руками тружеников-умельцев, промережена за столетия садами, пашнями, аккуратными селениями. И весь мир отсюда, с яблоневого поднебесья, был легендой, красочно укладывавшейся в рассказ старика сторожа о том, как творец создавал землю. «Черпал из моря лесок и посыпал им водную гладь, и появлялись равнины, а черт украл горсть песка и спрятал во рту. А песок стал расти, и нечистый стал выплевывать его на землю — так возникали горы… А паны взяли да и согнали в эти проклятые горы бедняков. И теперь вот полюбуйтесь!»

И у Сашка и Татьянки была своя легенда.

— Полетим?

— Давай!.. — И волосы у Татьянки развевались на ветру.

Так легко было им перевоплотиться в Лукаша или в Мавку, слиться с удивительным горным миром, почувствовать себя цветами косицами и спрашивать у ясеня: «Красны ли мы?»

— Тсс!.. Пусть говорит сердце. А оно говорит смутно, как весенняя ночка.

— А зачем прислушиваться? Не надо!

Им так было хорошо, что не хотелось и выходить из «Лесной песни», но торопило предвечерье, падавшее косыми лучами на лес. И они снова вернулись к яблоням, чтобы закончить работу…

Еще и сегодня, хотя уже прошел год, жили они в этой сказке, творили свой дивный-предивный мир, свою прекрасную сцену с розовыми кулисами. После того он часто ходил к ней на квартиру.

И вдруг… Так… Они даже не опомнились, как э т о случилось…

Когда встретились на другой день, Татьянка залилась румянцем и не могла поднять на него глаза. Вид у нее был усталый, видимо, не спала всю ночь. И это еще больше тревожило Сашка. А вечером состоялось комсомольское собрание, на которое он шел с чувством глубокой вины, словно там должны были обсуждать его падение. Он на все тогда смотрел сквозь узкую щелочку содеянного греха и напряженно ждал, когда наконец все начнется, но его, примостившегося в уголке возле печки, никто, казалось, и не замечал. И только секретарь партбюро Сидоряк, зашедший уже перед самым концом собрания, чтобы предложить оформить молодежную агиткультбригаду, сказал:

— Вот, скажем, Сашко хорошо декламирует, играет на гитаре, у Татьянки чудесный голос…

Иван Иванович называл еще и других молодых актеров, но этого Сашко уже не слыхал. Он сразу ожил, будто слова секретаря полностью его реабилитировали… Он сперва робко взглянул на Татьянку и, встретившись с нею взглядом, улыбнулся.