Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Ты пей, а я буду сидеть и смотреть на тебя. Можешь даже потанцевать — я не обижусь. Вон, видишь, девушка за тем столиком? Она давно не сводит с тебя глаз. Ты ей явно нравишься.

— Может быть, нам пора?

— Нет, нет, я хочу смотреть. Я так счастлива! И чужая радость мне по душе…

Он проводил ее домой, постоял, как когда-то, у калитки. Но в дом она его не впустила, закрыла дверь, щелкнула ключом. Он ходил долго под окнами и ушел обиженным, поклявшись больше не искать с нею встреч.

А на другой день она снова пришла к нему в корректорскую, повесила плащик на гвоздь и заговорила:

— Ну, ты не ждал? А я пришла… Не могла не прийти…

— Долго думаешь меня мучить? Держать на перекрестке?

— Я мучаю себя.

И снова освещенные электрическим светом улицы. Василинка была бесшабашной, просила не перечить — не мешать ее счастью. Потом, уже дома, как в те, довоенные времена, когда они были юными, играла на стареньком пианино Шопена и Листа, и ветер доносил из далеких воспоминаний запах полей. И все было хорошо! Все было прекрасно! Антон до того поверил в обретенное счастье, что по-домашнему снял пиджак и повесил ею на спинку стула. А когда тетка Марья, та самая черная бабка из их сказки, пришла от соседей с ребенком, Василинка встала из-за пианино, торопливо, словно спасая от кого-то, подхватила малышку на руки и прижала к груди.

На мгновенье установилась напряженная тишина. Чтобы разрядить ее, бабка вышла.

— Дай… — с какой-то робостью попросил Антон, протягивая руки и глядя на свою дочь широко раскрытыми глазами.

Взял ее на руки как что-то такое, что от неосторожного прикосновения может исчезнуть, и не знал, что делать. А малышка смотрела на него круглыми умными глазками, по-взрослому, словно пыталась вспомнить, где она видела этого густоволосого человека, этого деревянно-неуклюжего дядю. Антон вспомнил, что у него в кармане есть прихваченные с собой конфеты, но не знал, как их извлечь оттуда. Василинка сказала:

— Я подержу.

Но он не хотел выпускать из рук милое существо, ведь оно, теперь уже точно, принадлежало ему.

— Ну, дай мне, я вижу…

— Достань сама… в правом кармане…

Малышка увидела в его руке конфету и отвернулась, напрасно и он и Василинка уговаривали ее, говорили, что очень вкусная, что из золотого сундучка достали, что таких она еще не пробовала.

— Не хоцю, — только и сказала в ответ.

Антон смутился, и краска залила все его лицо. Ему показалось, что ребенок все понял, поэтому и отвергает его подарок. Вернее, не подарок, а так, мелочь какую-то, которую и нечего подсовывать дочери. Спросил:

— В тюрьме родилась?

Василинка не ответила. Протянула руки, и девочка вся подалась к ней, обвила ручками шею. Повернула головку, как-то исподлобья посмотрела на чужого чубатого дядька…

Антон почувствовал себя неловко. И что хуже всего — не знал, что ему сделать, чтобы наладить ч т о - т о. Именно что-то! Свои отношения с дочерью, носившей чужую фамилию? Может быть, дать ей свою? Это ему показалось очень простым, однако понял, что не в этом суть. Что-то другое! Посложнее!

— Она никогда не спрашивает обо мне… об отце?..

Василинка только улыбнулась в ответ и еще более усложнила это тревожное ч т о - т о. Антон сел на кушетку и снова протянул к малышке свои деревянные руки, но тут же опустил их. Это он протягивал руки в свою, теперь уже путаную, жизнь, распятую на чужом перекрестке. Все, видимо, зависело от того, как решит это маленькое, родное существо. Было ли это настоящим или, возможно, мгновенным порывом, но он знал, что покорится воле маленькой своей дочери, покорится ее силе. Силе отцовского чувства, что вдруг вспыхнуло в нем, как взрыв гранаты.

Бабка Марья вернулась с кухни и сразу же поняла, что произошло.

— Иди, иди, — решительно потребовала она, обращаясь к гостю.

— Тетя… — прервала ее Василинка.

— Не называй меня «тетей»!.. Что ему здесь надо?

Антон не обиделся, потому что бабка имела право так говорить — ведь сама когда-то благословила их… (Еще тогда, в той пещере, которая, поди, теперь уже и развалилась.)

— Иди, иди, — настаивала на своем бабка Марья.

Он тоже назвал ее «тетей», набиваясь в родню, но бабка и ему ответила резко:

— Не называй меня «тетей»!

Бабка ревниво оберегала свою независимость — дескать, непричастна я ни к какой родне, она, бабка, сама по себе, да и только, и вы живите как хотите, но малышку не ставьте меж собой, ее защищаю я, потому что моя обязанность — защищать слабых.

Бабка Марья была не из слезливых, жизнь научила ее суровой мудрости:

— Тогда надо было думать… детки… В двадцать уже должна быть голова на плечах.

Антон тогда был благодарен ей за суровость, удержавшую его от расхлябанной чувствительности. Овладев собой, молча вышел из хаты. Однако унес в своей душе маленькое родное существо, и оно сделало его жизнь до конца беспокойной, хотя и более весомой, содержательной. С этих пор у него появилась реальная отцовская забота, но потому, что она, эта забота, не шла дальше размышлений и переживаний, она становилась тяжкой, неотступной, изнуряющей.

…Когда он завершал работу над замыслом дядька Ивана, воспоминания из личных переживаний дополняли трагизмом судьбы героев, трагизмом, шедшим от мира, изуродованного войнами, сломанного дикостью, изъеденного жадностью богатых. Через всю сложность этот мир шел в символических образах к своему новому дню, поднимался к красоте, любви и добру. И аккордом звучал монолог героя, исполнявшийся Сидоряком.

«Я несу прошлое не на плечах, а в себе. Я врос в века, они прошли через мою личную судьбу. Если бы я начинался только со дня своего рождения, был бы как дерево, не дотянувшееся корнями до влаги глубинного слоя. Но я достаю даже до глубин рассвета человечества. И это дает человеку веру в свое бессмертие».

Правда, Сидоряк не принимал этих слов, говоря: бравада, крик! Но это была скорее эмоциональная оценка.

После свидания с дочерью Антон Петрович не находил себе места. Настойчиво просилось в дом маленькое существо. Казалось, что только оно может принести с собою тепло к материнскому родному очагу, сделать этот дом своим, обжитым, таким, как когда-то.

Жена не пыталась ни отговаривать, ни тем более ругать его. Предоставила его самому себе и приняла такое решение: выберешься из водоворота — хорошо, а нет — я в воду бросаться не стану, ты же все-таки мужчина. Приняла удар без плача, но по-женски жертвенно: в душе горела, сгорала и таяла. Если бы знала, что так будет, лучше уехала бы к родным. Но боялась за него, потому что знала — нужна ему. Лишь один-единственный раз упрекнула, когда уходил из дома, оставив какую-то работу:

— Опять убегаешь?

— А что здесь сидеть? — спросил и сразу вскипел.