Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Не первый!

Но все же после долгой разлуки с Василинкой, после тоски по жизни?

Все равно не первый!

Но ведь там, в землянке, над которой витала смерть, и никто не знал, когда она откроет дверь и просунет свою костлявую руку…

Все равно!

— Странно, даже удивительно: сейчас ты мне стала самой родной на свете…

— Жизнь никогда не исчерпает своих тайн и навсегда останется чудом. Обними меня.

А до них обнимались на земле миллиарды людей… Каждый творил с в о е маленькое чудо из житейских мелочей. Впервые! Каждый был первооткрывателем миллиарды раз до него открытого мира. Каждый делал свой первый шаг так, словно до него никто этого шага не делал.

Она была до предела истощена, но переполнена жаждой жизни, и он понемногу оживал. Оживал для Мира, находившегося за их подземельем. Уже начинал чувствовать в себе те забытые силы, которые так необходимы для обычной жизни: уверенность в себе, веру в будущее…

— Если отсюда выйдем…

— Обязательно выйдем! — прервал он.

Ведь вокруг не было ни колючей проволоки с электрическим током, ни надсмотрщиков, вечно державших на поводке овчарок и на прицеле жизнь, которую они могли легко оборвать в любую минуту.

— До сих пор я был один. Это страшно — одиночество между живыми людьми. Теперь нас двое. Сила!.. Что ты будешь делать после войны? — спросил он.

— Жить.

— Будем жить вместе.

— Тебя дома ждут. Твоя Василинка…

— Не говори!

Тоска по жизни, жажда жизни в эту минуту вытеснили из головы все, что могло помешать ему. Надо было торопиться. Ведь за темным подземельем еще шла война, люди умирали…

— Милый, я хочу быть с тобой.

А откуда-то издалека, из несуществующего мира, отзывалась все же и Василинка: «Милый, я хочу быть с тобой». Но теперь это был слившийся в один голос — общий зов Любимой…

В темную землянку упал пучок дневного света, ворвалась рассветная свежесть. Впервые бородатое лицо лесника, которого он позднее назовет Саваофом, показалось в широко раскрытой двери, обрело свой, человеческий облик. Все предметы, до сих пор окружавшие их, тоже вдруг изменились. И сам себе Антон показался иным. Видимо, он только теперь осознал себя — в этом свете, в новом дне, принесенном в подвал лесником, осознал себя человеком. Потому что все, бывшее до сих пор, было только попытками найти себя в темноте. (Он всю жизнь решал задачу: кто я? И не находил ответа. По крайней мере того ответа, который бы мог его удовлетворить. Не достоверностью, а характером, содержанием, определением своей личности. Он был недоволен самим собой, и все, что делал, начиналось с этого недовольства.)

Они обнимались и плакали втроем. Тесный подвал выпустил их всех в широкий мир, синевший вокруг водянистым цветом ранней весны, фиолетовыми лесами. Антон и Анна смеялись, окликали все вокруг, пытаясь доказать себе, что они ничего не боятся, бегали, пока их не покинули остатки мизерных сил.

— Ну, дети, — позвал их хозяин, — будем праздновать свободу.

В лесном домике с небольшими оконцами был сумеречный полусвет, и это не вязалось с их праздничным настроением, но хозяин уверял:

— Главное — то, что светло в душе. Вот что главное.

Выпили за волю по маленькой рюмочке, и у каждого от слабости закружилась голова. Мир стал каким-то необычным, словно ему приделали крылья, и он начал медленно покачиваться, чтобы усталые, изможденные люди могли наконец отдохнуть и забыть все беды.

Хозяин положил перед собой на стол свои коричневые кулаки и застыл в сосредоточенном стариковском раздумье. Вся его поза говорила о спокойствии, наступившем после смертельной усталости. Так продолжалось долго, может быть целый час. Никто не хотел тревожить время, торопить его — оно теперь могло колыхаться на одном месте, как весельная лодка, остановившаяся где-нибудь в тихой заводи, потому что все гребцы невероятно устали за долгий путь каторжной гребли.

И казалось, вершилось великое чудо этого мира — невероятный покой!

Отпраздновали у лесника и свою свадьбу. Никто не кричал «горько», не давал торжественных свадебных напутствий, только старый лесник по этому случаю вспоминал свою женитьбу, которая (разве же не чудо!) почти в деталях совпадала с их свадьбой. Она была такой же «реформаторской» — без попа, без отцовского благословения, без соблюдения обычаев…

— Мы хорошо прожили. Вопреки всему.

— Не боязно было? — сказала Анна.

— Нет, — ответил лесник с уверенностью человека, знавшего цену слову. — А вам разве боязно?

— Сейчас не то.

— Оно всегда «то»… Если человек решается на добро, он о боязни не думает…

Через день прощались со своим спасителем, потом долго шли лесами, перелесками, держась за руки, как малые дети, чтобы не затеряться в огромном мире. Антон сжимал руку молодой жены. Он был сейчас влюблен в весь огромный мир. И удивлялся:

— Это же чудо!

Неужели до сих пор никто не шел рядом со своей молодой женой?

Нет! Это было впервые в истории человеческого рода! Женская рука… обветренные сухие губы… белое солнце… небо… перелески, насквозь пропахшие весной…

Они шли пешком, почти босые, а то, что было у них на ногах, даже не смахивало на обувь. Шли из дальнего края, одолевали огромные расстояния, чтобы наконец дойти и осесть на твердом месте и больше не ощущать под ногами зыбкости. За время своей жизни в подземелье Антон свыкся с чувством чего-то малого, ограниченного. В таком состоянии ему импонировала забота лесника о своем зеленом царстве, почти совсем отгороженном от чужого мира.

(Значительно позднее Антон диву давался, размышляя о своем спасителе, видя его каким-то вросшим целиком в свой зеленый мир. Казалось, что лесник даже мысленно не выходил за его рамки, словно вовсе не интересуясь, из какой чужбины приблудились к нему преследуемые люди и каковы они.)

Чем дальше уходила за горизонт сторожка лесника, тем шире распахивались двери в еще не устоявшийся мир, и надо было снова учиться ладить с ним, приноравливаться к нему, находить общий язык с людьми, говорившими на всех языках планеты. Антон шел по земле в старых лохмотьях, словно по собственному двору, гордился перед всем миром своей молодой женой, носившей тоже остатки фронтовой одежды. Он должен был пройти с нею всю Европу как победитель, возвращающийся из далекого похода, — с самой красивой на свете пленницей. В огромном мире, двигавшемся во все четыре стороны колоннами, группами и в одиночку (в этой удивительной картине было что-то от жизнеутверждающего весеннего перелета птиц), Антон как-то по-иному стал чувствовать свою собственную судьбу. Он словно и сам стал глубже, более весомым. Чувства к молодой жене слились с общей человеческой радостью. И вместе с тем возросло чувство ответственности — за себя, за нее, за всех. Но словно острый кончик иголки проникала в совесть та, оставленная дома, — Василинка…