Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

«Милая, я сейчас заново осмысливаю свое содержание, составленное из мыслей когда-то прочитанных мною авторов, очищаю себя, постепенно добираюсь до своей настоящей сути. Это не только стремление заполнить страшное одиночество, охватившее меня после возвращения от Курца. Это — моя школа: прочтение самого себя. Перечеркиваю, выбрасываю целые страницы. И чувствую, что нашел себя с дядькой Иваном. Быть может, это тебя удивит: именно в подобных условиях человек может определить свою настоящую сущность. Найти себя или потерять».

Антон Петрович был раздражен и не скрывал этого, хотел, чтобы поняли его настроение.

— Ну? — спросил режиссер.

— Плохо.

— Почему? — удивился Семен Романович.

Антон Петрович долго не отвечал. Умышленно молчал, потому что чувствовал, что имеет какое-то право на такое отношение к коллеге. И лишь после паузы повернулся к нему и сказал:

— Ты режиссер, так ведь?

— Может быть, берешь под сомнение?

— Нет… Однако вглядываешься в свою постановку, а что чувствуешь?

— Имею только одно желание.

— А именно?.. Сделать лучше. Верно?.. Ну, вот видишь! — Антон Петрович в этот момент и не думал о пьесе, поэтому тут же спросил: — Ты слышал, что мой Сашко надумал? Ты представляешь себе?..

— Это тебя удивило?

— Смеешься?

— Вовсе нет.

— Семен Романович, надо сперва думать о фундаменте, но не о крыше…

— Ты был в такие годы иным? — спросил режиссер с лукавой улыбкой. — А?

— Разве можно сравнивать те времена?

— А это же твоя формула: опыт минувшего! Впрочем, не мешай.

— Именно поэтому, — ответил Антон Петрович раздраженно. — Разве такими были мы в двадцать? А кто — они? Дети! Собственно, я не о том.

Он поднялся и направился к выходу. Пошел в сад, втиснувшийся между каменными стенами в городскую тесноту каким-то боком. В саду зеленела трава, розовели на яблонях набухшие, еще не распустившиеся почки, солнечные лучи струили на землю свое тепло. Антон Петрович подставил лицо солнцу, такому молодому, как первая зеленая трава или только-только распускающийся яблоневый цвет. Такому солнышку хочется сказать «Добрый день» и не прятаться от него в затененное место. По синему небу проплывали белые челны, теплый ветер наполнял их пышные паруса.

Здесь был совсем иной мир, нежели тот, вмещавшийся в четырех стенах полутемного театрального зала. Теплое солнышко, веселый шум улиц… Принимай, человек, да сумей должным образом оценить эту красоту!

От сердца отлегло, ранняя весна направила мысли в его юность, и память выносила на поверхность уже полузабытые рифмованные строки, в которых ее имя повторялось по нескольку раз и звучало самой высокой поэзией.

Разговор с любимой за чистым листком бумаги:

Но маленький мир не стал отдельной планетой, и после длинных вечеров, с наступлением дня, он неминуемо упирался в тесноту оккупированной фашистами земли.

В вечера, подобные этим, писались не только сонеты Петрарки, вальсы Штрауса, мадонны Рафаэля, но и заседали кабинеты министров, советовались генералы, готовились газовые камеры, проходили выучку патентованные убийцы… Вырастала любовь и ненависть.

Нет, не было у Антона маленького счастливого мира, с помеченными в календарях датами именин, первого поцелуя, первых встреч…

— Послушай, Василинка!

— Возьми меня за руку. Вот так. Теперь читай.

Луна висела посреди неба, поквакивали в болоте лягушки, дремал за огородами город, осажденный зелеными хлебами и рыжими ораницами. Он читал, склонившись к девушке на плечо, будто раскрывал тайну:

Их любовь пролегла через календарь, в котором черным помечено: 1935 год — нападение фашистской Италии на Абиссинию, 1936-й — начало гражданской войны в Испании… 1939-й — оккупация края хортистами… 1941 — нападение Гитлера на СССР…

— А знаешь, меня могут забрать в войско. Послать на фронт.

— Я тебя не отпущу! — испугалась девушка.

— Тебя не послушают.

Они тогда еще не знали войны. И можно было им говорить именно так, наивно: вдвоем решать свою судьбу, пререкаться с миром, диктовать ему свои добрые намерения. Они еще не дотронулись до того высокого напряжения, которое несет с собою война, могущая смять, испепелить все. Они еще шли в жизнь с пустым коробом опыта и легко, с заслуживающим восхищения доверием укладывали в него то, что обещало какое-то утешение, если не самое счастье.

Сидели в обнимку в саду за хатой, с неба падали на землю дозревшие звезды — куда-то в лес, куда-то в зеленые хлеба. Все было таким своим, домашним, прирученным, оно милым щенком ласкалось у ног. Повизгивало, но не кусалось. С ним можно ладить, хотя и при нехватках. Потому что молодым все нипочем!

— А что, если и вправду призовут?.. — задумалась Василинка, сопоставив их силу с чужой, вражеской силой.

Не знал, что ответить на это.

— Милый мой, мы такие слабенькие, — еще глубже проникала мыслью в реальную жизнь. — Надо было, как мой брат, бежать в Россию…

Это уже были слова взрослой девушки. Видимо, где-то в глубине души у них, у обоих, накапливались чувства, которые они скрывали, чтобы не тревожить друг друга. Но эти чувства вспыхнули внезапно, так же как и сама война.

Мир сразу же оказался более широким, уходившим за видимые горизонты, окружавшие город с его замковой горой-пирамидой, с несколькими башнями разноверных церквей, со старинным парком и быстрой рекой. Оказывается, мир совсем не такой, как даже их школьный глобус, вмещавший в себя множество разных стран, городов, гор, рек, озер, морей и океанов, известных мест, где совершались школьные походы Ганнибала, где капризный пролив потопил-поглотил персидский флот и за это был бит батогами, где сражались отважные русские воины… Оказывается, земля — разгоряченная масса, извергающая огонь, и живым надо либо отступать, либо бросаться на огонь, чтобы погасить его ценою своей жизни.

И тихая, робкая Василинка нежданно стала отчаянно смелой:

— Давай поедем на целый день в горы.

— А что скажет твой отец?

— Я никого не боюсь… Сядем на поезд и поедем.

— Ты серьезно?

— Увидишь.

Поезд неторопливо постукивал колесами по узкоколейке, будто шли железнодорожные путевые обходчики, проверяя молотками крепление рельсов. По обеим сторонам поезда звенела в лесах весна, завершала работу над своим зеленым миром: допахивала сгорбленными коровами куценькие клочки земли, простершиеся рыжими ковриками по обочинам, домалывала на водяных мельницах последние запасы, тут-там била в колокола за упокой души…