Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

С и д о р я к. Не пугайтесь, я не Гус. Я бывший доминиканский монах Джордано Бруно.

Е п и с к о п. Мы тебя уже отлучили от церкви.

Д ж о р д а н о Б р у н о. За то, что я отстаиваю право разума.

Е п и с к о п и Ц а р ь. На костер!

Палачи связывают Джордано Бруно, но вскоре на его месте снова появляется Сидоряк. Теперь уже в роли К а м п а н е л л ы.

Е п и с к о п. Удивительно и уму непостижимо, как мог член духовного ордена, высокообразованный человек, впасть в отступничество.

К а м п а н е л л а. Моим призванием, сеньор, является установление новых законов, введение новых порядков в жизни.

Ц а р ь. Ничтожный человечек, твое призвание покоряться сильным, потому что они берегут твою жизнь и имущество.

Е п и с к о п. На костер его!

Палачи уводят Кампанеллу, а в другом конце сцены снова появляется Сидоряк в роли Д и д р о.

Д и д р о. У каждой эпохи есть свой особенный дух. Дух нашей эпохи — дух свободы. Если люди хоть один раз гордо взглянули в лицо небесного величия, они скоро встанут и против земного.

Дидро уходит со сцены, и тут же появляется Сидоряк в роли Р у с с о.

Р у с с о. Мы приближаемся к кризису и к эпохе революций.

Уходит Руссо, и свет падает на центр сцены. Лицо Царя искажено страхом и гневом. Он кричит:

— Арестовать всех! Связать! Повесить! Расстрелять!

В это мгновенье где-то совсем близко раздается выстрел, долго раскатывается эхо. И снова выстрел. Царь в отчаянии хватается рукой за ворот своей одежды, резким движением разрывает его и обессиленный падает в кресло. У него вид сумасшедшего. Придворные в страхе отстраняются от него. Вбегает стражник, сообщает:

— Ваше величество, в столице беспорядки.

— Повелеваю прекратить бунт!

— Это не бунт, ваше величество, это революция.

Царь отсутствующими глазами смотрит вокруг. Придворные, толпясь, толкая друг друга, в панике бегут со сцены.

Отец Малы, олицетворяющий буржуйскую жадность, шныряет по опустевшему дворцу, набивая карманы и засовывая за пазуху всякие мелочи.

И сегодня в этой сцене Антон Петрович увидел еще более выразительное, нежели тогда, когда он работал над драмой, свое, давно волновавшее его. Образ человеческой жадности и бездушия…

Это была необычная жадность человека, высмотревшего щелочку для личного счастья, которую искал всю жизнь. Он уже исходил весь белый свет, ощупал все уголки, как заядлый курильщик собственные карманы, но нигде не находил ни крошки, даже под ногти ничего не попало, не наскреблось. И когда был уже в полном отчаянии, неожиданно попала ему в руки корочка хлеба: женил его хозяин-мясник на своей порченой дочери, отдав за нее часть своей собственности. Вот к этой части он и привязал намертво свою жизнь, как к железному пруту, который должен был держать его на виду у всех людей. Расширялась лавочка — копейка к копейке, и душа вырастала — устремлялась к злому, к беде, хотя самому казалось: к добру, к счастью.

— Взяли мы, дочка, твою судьбу за рога, — хвастался, когда был в хорошем настроении. Правда, такое с ним случалось редко — он был по натуре своей человеком молчаливым и хмурым.

— А разве у судьбы есть они — рога? — спрашивала девочка, еще не зная жизни.

Дети рождаются от природы добрыми, и в их мире каждая вещь имеет прямое назначение: рога — чтобы колоть, хлеб — чтобы его есть, цветы — чтобы ими любоваться… Им еще недоступна мудрость злого опыта, где хлеб служит для того, чтобы замучить голодом, доброе слово — чтобы обмануть, клятва в любви — чтобы ославить…

Отец Василинки из года в год богател в своих прибылях, все более горбился, клонился к земле под собственной тяжестью: его незаметно засасывала жадность. Смерть жены, доброй и тихой, доконала его в этом смысле окончательно, потому что больше никто не мешал ему быть самим собою — безгранично жадным. И все более и более мир его интересов суживался, сматывался в клубочек, как малый щенок на сильном морозе. Вне собственного хозяйства для него было все чужим, с которым он должен был неустанно воевать. С годами приобрел даже походку атакующего: пригнулся, подался вперед, надвигал на глаза шляпу, чтобы замаскироваться.

Это была трагическая и комическая фигура. В ней гиперболизованно собрались уродства изувеченного собственностью человека. И все свелось к какому-то символическому образу: торговец. От мелкой торговли мясом в тесной лавчонке до торговли любовью дочери, ее счастьем.

Нацеливаясь на что-то весьма серьезное, Антон — еще начинающий автор — записал тогда в ученической тетрадке:

«Он меня встретил весьма неприязненно. Но на иное я и не рассчитывал.

— Ну! — подтолкнул мою нерешительность.

— Отдайте мне в жены Василинку.

— Ого! Как это так — отдайте? — поднял над столом голову мясник. — А цены не предлагаешь?

— Любовь не выторговывают! — выпалил я.

— Ты же не о любви говоришь, а просишь отдать тебе дочь.

— Она не товар! — Я говорил такую правду, что не мог не волноваться.

— Все имеет свою цену, парень. Моя дочь мне дорого стоила. Я ее учил, кормил, одевал…

Василинка при этих словах вскрикнула: «Отец!» — и выбежала из комнаты.

Это меня еще больше подтолкнуло. Я в оскорбительном для него тоне сказал, что он все хочет пропустить через свою лавочку, все перемерить деньгами, что все это отвратительно…»

Неопытный юноша с петушиным задором читал старому пройдохе лекцию о высоком призвании человека, ссылался на мудрости, почерпнутые из книг, а тот глушил чистый голос доводами убежденного собственника: кто платит, тот берет товар, а кто не имеет чем платить, пусть умирает. Все равно всем не хватит, и кто-то должен умереть. А почему бы среди этих умерших не мог оказаться он, Антон? («Мы с детства дружим с Василинкой, мы любим друг друга».)

— Это, парень, глупости все.

— А что не глупости?

— Сила! Деньги!

— Вы сделаете несчастной собственную дочь. Одумайтесь.

— Я лучше знаю, что делаю и кто ей нужен.

— Она его не любит!

— Полюбит!

— Никогда!

— Проживет и без любви. И я прожил… И твоя мать…

— Моя мама любила!

— Под забором тебя нашла… Разве это любовь?

Эти пререкания были грубыми, обидными, старыми как мир, и финал их был уже известен. Антон тогда грозился убить соперника, сделать что-то ужасное… Он не находил себе места.

Оглушенный таким ударом, он с невероятным упорством чудотворца начал лепить из себя героя, чтобы защитить справедливость.

Вот он берет этого жениха, этого полицая с топырящимися усами, и приказывает: убирайся прочь, чтоб и духа твоего здесь не было. Тот пытается упираться, но в один миг его не стало. Ну, дядька, что теперь будем делать? А, вы даже не знаете ничего? Его уже нет! Как это — нет? А вот так — я захотел, чтобы его не было, и нету. Я могу захотеть и кое-что другое, поэтому советую вам: не противьтесь… Могу доказать вам, что я не байстрюк [2] Незаконнорожденный (укр.) . … И вообще за такое оскорбление… Посмотрите, где ваша лавчонка? Дым! А такое может случиться и со всем вашим хозяйством…