Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Люди умирают, любят, рождаются, — констатировала Василинка.

Он дополнил:

— Под музыку колоколов.

Это было невероятно, с самого раннего утра он слышал эту мелодию и только сейчас осознал — звонят колокола. Потом все время до самого вечера ему слышалось: ти-лимм-бамм-бомм, ти-лимм-бамм-бомм…

— Где выходить?

— На безлюдном острове.

— Вон он, наш остров, сойдем?

— Нет, это безлюдный полустанок…

Ехали по горной долинке.

Внезапно поезд остановился посреди поля, заскрежетало железо, послышались резкие голоса. Похрустывая щебнем, побежали проводники. Они торопились к паровозу, сплошь закопченному, запыхавшемуся, капавшему на рельсы дегтярно жирным потом. Выходили из вагонов малочисленные пассажиры, их тоже влекло любопытство.

— Что-то с паровозом, — ответил на встревоженные вопросы женщин железнодорожник. — Сейчас наладят, и поедем дальше.

Все присматривались к черному паровозу, пытались отыскать неисправность, остановившую его среди поля.

— Вон капает черное, — заметила одна простодушная женщина. — Котел протекает.

— Да что же это за порядок: какую-то дырявую жестянку выпускают на пути!

— Война…

А паровоз пыхтел и «протекал», железнодорожники встревоженно переглядывались, и уже на обратном пути, когда выяснилось, что паровоз может крутить колеса только назад, кто-то произнес слово «партизаны». И все встало на свои места: беспокойство обернулось страхом, радость — радостью, а шаткая надежда — надеждой.

Пожалуй, мало кто из людей, ехавших такой узкоколейкой, подъезжал так близко, впритык, к войне: еще каких-нибудь сотню-две метров — и она. Разобранные рельсы. Кто там? Партизаны!

Антон и Василинка не поехали назад. Они вышли из вагона, взялись за руки, как малые дети, и пошли вверх по склону горы. Там, за вершиной, как говорила девушка, жили ее родичи. До сих пор об этом никогда не говорила.

— Почему ты только сейчас о них вспомнила?

— Потому что отсюда близко…

Они долго шли бугристой лесной дорогой, вздымавшейся все выше и выше. Девушка устала, ее бледные щеки покрылись румянцем. А земля, расстилавшаяся от края и до края, была их землей — никто не шел навстречу, никто их не обгонял, только ветер лохматил длинные волосы Василинки да теребил юбку…

— Далеко?.. — спрашивал, уже переводя дух, Антон.

— Близко.

— Правда, куда мы идем?

— Не знаю…

Весеннее небо переливалось нежными красками — то голубыми, то зелеными.

«А они шли и шли, и встретился им старый-престарый дед с седою бородой, с мешком за плечами. «А куда вы, детки?» — «Беда нас гонит, дедушка: не дали нам счастья, так вот мы идем его искать. Ты весь свет обошел, не знаешь ли дорогу к нашему счастью?» — «Нет, детки, не знаю, потому что у каждого к счастью — своя дорога…»

— Ты меня, выходит, обманула?

— Обманула.

— Брось шутки шутить.

— Я хочу идти. Все равно куда. Можем и вернуться. Ведь теперь назад — это будет вперед, если повернуться лицом назад. Так, кажется?

— Я тебя не узнаю, Василинка, что с тобой?

— Люблю — и больше ничего… Если бы ты знал, как я тебя люблю! Это чувство во мне впервые.

В село они все же пришли. Оно притаилось в темной впадине. Ветхие хатки сидели над речушкой, у самой церкви, прогревали на солнышке облупившиеся стены. Церковь тоже была не из богатых — стояла обшарпанная до голых досок, пестревшая от птичьего помета, как старое корыто. Вперемешку с козами, курами, собаками по траве бегала голая детвора, делясь со всеми и поживой, и тумаками.

Он даже испугался: первобытное село! И подумал, что это, наверное, Черное, и ручей тоже Черный; и бабка, хлопотавшая возле крайней хаты (чудеса, да и только!), оказалась черной.

— Да что это ты? Что это ты? — всплеснула бабка в ладони, когда увидела Василинку. — Отец прогнал?

— Тетя…

— Не говори мне «тетя»!

Бабка подскочила к костру, дымившемуся посреди двора. Длинные пальцы пламени пробивались из-под поленьев, и лишь тогда, когда бабка переложила поленья крест-накрест, огонь высвободился и скользнул по ее рукам, дотянувшись даже до лица. Антон подумал, что это огонь обкурил бабку до черноты.

— Тетя, я останусь у вас.

Старуха принялась еще сильнее дразнить костер, и огонь грозился многоруко, сыпал искрами, как сказочный дракон; только когда бабка установила над ним на тагане котелок, успокоился.

— Да уж оставайся, чего там! Эге, оставайся, сварю крапиву, и будем полдничать. Постно, а что поделаешь, мясо твой отец съел. И не подавился им, слышишь, хоть глотал сразу и мой кусок!

Они и в самом деле обедали крапивной болтанкой, заправленной кукурузной мукой. После обеда бабка пошла к речушке, шершавым камнем стерла с рук черноту, вытерла их подолом юбки, затем пригладила пальцами седину. Совсем побелела и стала добрее — будто в таком праздничном виде грешно было сердиться.

Антон только сейчас заметил сходство бабки с отцом Василинки.

Ночью моргающий сальный фитилек сотворил из тесной хижины пещеру первобытного человека, наполнил хаосом все реальное, и бабка стала уже не бабкой, а каким-то страшилищем — она лежала лицом кверху, растянувшаяся пластом, со сложенными, как у мертвеца, руками и, как ведьма, бормотала что-то жуткое:

— Черт обернулся попом и начал исповедовать всех молодиц, а причащать не мог, не дано было ему такого права, чтобы чашу в свои поганые руки брать… Черт, вот как говорю вам, чистый черт… Доченька, найди свечку, я, может, помру…

Она говорила им о злом мире да о каких-то добрых духах, собирающихся в горах, и просила свечку, которой нигде в «пещере» не было. Здесь лишь, как редкие зубы, светились полуистлевшие головни.

Бабка не интересовалась, как они собираются жить. Хочешь — живи вот так, по законам стада: ешь крапиву и спи на земляном полу, потому что подстилки еще не придумали. Ей, видимо, было все равно, каков он, весь белый свет, потому что для нее он был только черным — уже одной ногой ощупывала дорогу в иной мир и при мысли о нем чувствовала холодок под сердцем. Тихонько, по-кошачьему всхрапнула и тут же проснулась.

— Живите, — благословила их на сон, на любовь, на грех.

Поговорив еще немного, заснула блаженно. И спала до тех пор, пока не пришли к ней спустившиеся с гор люди. Бабка хватилась было зажигать свет.

— Не надо, Марья, — сказал ей мужской голос и спросил: — Кто?..

— Дочь брата со своим мужем.

Они тоже проснулись. Василинка села и заспанным голосом спросила:

— Вы, дядька Иван?

— Вот не ожидал! — забубнил мужской голос. — Да уж засветите, засветите!..

Снова моргнул фитилек первобытной пещеры, но далеко не пещерные люди вошли в ее затхлое нутро.

— Антон?! Так это ты?! — вскрикнул Сидоряк. — А я не знал, что вы поженились.