Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— В жизни нужны и злые люди, — отозвался художник Белунка в своей обычной беспечальной манере.

— Что ж… — развел руками Рущак. — Сложная штука… Вот мы свершили революцию, построили социализм… Так?

— И что же вас удивляет?

— Да хотя бы вот этот наш спор… Я так представляю…

— Вон оно что! — искренне улыбнулся режиссер, входя во вкус полемики. — По-вашему выходит, что мы уже все сделали и поставили точку… А человечество, Гавриил Степанович, всегда будет идти вперед! Тем более что и до сих пор добрых полпланеты еще находится в затененном свете, как на нашей сцене.

То, что режиссер заговорил так просто, словно подхлестнуло Сашка, и в конфликте со своим характером он начал выпрямляться, как бы утверждаться в самом себе под влиянием четкой рассудительности. К черту все! Наконец, он сам себе хозяин! Или это, может быть, кому-то не нравится? Извините, но здесь уж исключительно ваше личное дело. Вот смотрите все! Стесняюсь? Нисколько! Я могу взять ее за руку у всех на глазах. Я не хочу кривить душой, я хочу быть самим собою. Хорошо, а ругаться все же не следует…

Сашко стал грубым, разнузданным, даже наглым, он бунтовал. Разумеется, бунтовал он против себя, потому что встал сам себе поперек дороги, как колода на проезжей части пути, и не в силах был переступить эту преграду. (Как все-таки высок человек перед самим собой!)

— Итак, в итоге: вечная борьба… — продолжал режиссер. — Сущность человека в том, чтобы…

— Вранье! — неожиданно прервал его Сидоряк. — Истина человека в том, чтобы любить. Любить добро, правду, людей…

— Вы не так меня поняли, — пытался было пояснить режиссер. — Мы имеем в виду беспокойство человеческого духа.

И здесь Волынчук, хотя и дал себе слово молчать, не выдержал:

— Утопия, Семен Романович… утопия…

— Реальность, Кирилл Данилович, — возразил ему вместо режиссера балагур-художник.

— Минутку! — пошел в наступление Волынчук, ощутив у себя в руках козырную карту. Даже привстал с кресла. — Все же… пишем себя с большой буквы… интеллект… — и рассмеялся.

Когда он сердился, то смех у него получался искусственный и веселая гримаса на лице выглядела так, будто он кого-то передразнивает. Именно так и воспринял его оскал художник и задиристо спросил:

— Ты что?

Продолжить спор им помешал Сидоряк — он взял Волынчука за пуговицу пиджака, потянул к себе и переспросил медленно, со значением:

— С большой буквы, говоришь?

— Это не мои слова… — ответил тот.

Он отвернулся от Сидоряка, отыскивая взглядом, на что бы ему сесть, но, перехватив его взгляд, в кресло-трон уже уселся художник: он тут же принял позу Волынчука — выпятил грудь, втянул голову в плечи и отомстил ему за его оскал елейно-невинным пояснением:

— Престол занят, этакий дворцовый переворот, извини, пожалуйста, Кирилл Данилович…

А Сидоряк продолжил свою мысль, обращаясь ко всем:

— Мы говорим — с большой буквы, чтобы каждый задумался и задал самому себе вопрос: а с какой буквы я?.. Человек я или так, неопределенное существо?

Однако точку в этом разговоре поставил все же упрямый Волынчук:

— Артист.

Это было сказано бесприцельно, и никто не понял, относится сказанное к человеку вообще или только к ним, к актерам. Минутное молчание нарушил Рущак, который во всем умел увидеть неожиданную сторону. Он предложил режиссеру впустить зрителя за опущенный занавес и раскрыть перед ним эти споры — показать жизнь актеров за кулисами.

— Это очень интересно, — ответил режиссер, — увидеть не только актера, действующего по логике своего героя, а человека со всем его миром, стихию жизни в одном слитке: прошлое, настоящее, даже будущее.

«Неплохо, — подумал Антон Петрович, улавливая в чужих мыслях и свои: человек и артист — в одном слитке. — Шлифование, шлифование от колыбели и до могилы позитивного образа Человека великим режиссером, доведение его до той черты мастерского совершенства, которое воспринимается с восхищением на любой сцене самым требовательным зрителем, аплодирующим и восклицающим: чудесно, браво, бис!..»

Вдалеке от этого спора, увлекшего всех, оставались только Сашко и Татьянка.

Было что-то трогательное в этом наивно светлом и тревожном конфликте юных влюбленных. Все, что происходило кругом, их не касалось, потому что первая глубокая любовь подняла их высоко над будничной жизнью. Их жизнь, так же как жизнь всех людей, была не до конца устроена, но она стала такой светлой, что даже грусть оборачивалась счастьем. Все, о чем говорилось в драме-легенде, о чем спорили актеры в перерывах между репетициями, существовало где-то далеко-далеко внизу, у подножия Олимпа, на вершине которого оказалась их молодость.

Сашко укорял себя в душе за неотесанность, не мог простить себе того, что обидел любимую. Сашко называл себя плохим человеком, жестокосердным. Ведь он обидел ту, без которой его мир утрачивал целесообразность, без которой вся жизнь становилась неинтересной. Он смотрел на ее хрупкий стан, на узенькие плечи, на ее девическую грудь, и ему становилось не по себе:

«А что, если и вправду бросит меня!»

Тогда из-под его ног выскользнет тот прекрасный мир, в котором он пребывал последние месяцы.

«А что, если вдруг уйдет?..»

Тогда все, ради чего стоило ходить на репетиции, изучать историю и литературу, готовить себя к жизни, сразу же потускнело бы и можно было бы превратиться в скептика: «Подумаешь, театральный институт!.. Артист! А я тебе, отец, скажу: клоунада. Если хочешь знать, то лучше на факультет физики пойти. Физика — это наука двадцатого века. Физик-атомщик… Или пилот. Дорога в космос. На какую, Татьянка, хочешь звезду? На ту, которая поярче, рядом с Полярной? Пожалуйста! Только один кусочек? Ха-ха-ха, да я тебе отколю половину от нее и привезу в подарок ко дню рождения. А вообще нам не к чему сидеть на земле. Там просторнее! Целина! До меня еще никто там не появлялся, ничья нога не ступала. Все гладкое, блестящее, золотое. Татьянка, не упорствуй, честное слово, да какой там риск, я уже не впервые летаю и — как видишь — жив, здоров…»

Сашко вдруг почувствовал: если сейчас, в этот же миг, не отважится поговорить с отцом, то все пропадет, потому что его счастье висит на волоске. Потом может быть уже поздно! Немедленно, сей же час!

Он направился к отцу, спускавшемуся как раз в партер.

— Отец, — сказал, потупивши взгляд.

— Ну? — насторожился Антон Петрович.

— Я давно хотел сказать… женюсь.

Антон Петрович поглядел на его пышущие жаром щеки, на дрожащие губы и с некоторой иронией спросил:

— Это из какой пьесы?

— Я не шучу. Правда, я женюсь!

— Прямо сейчас, в эту же секунду?

— Не смейтесь, отец.

— Может быть, подождешь хотя бы до конца репетиции?