Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Он брел узкой просекой, по которой давно никто не ходил. Виднелся только звериный след… Снег лежал неглубокий. Холода уже не чувствовалось, потому что солнце своими лучами подталкивало в спину и немного согревало. Когда оно оказывалось справа или слева, идти было труднее, словно за ноги цеплялась собственная тень и тянула с просеки в канаву. Но теперь тень плелась впереди, убегала от него. У Антона начинался легкий бред, тень превращалась в живого человека, падавшего, просившего — не жизни, а смерти! — а он поднимал ее, барахтался с нею в снегу. Уже недалеко, лишь только пройти вон тот лесок…

«Скажи жене… передай, что я жив и здоров… Ой, добей, ради бога!» — с этими словами тяжелая тень упала в снег и уже не могла подняться. Он остался один-одинешенек на всю огромную землю. Что же делать? Кто даст совет? Дядька Иван? Где он? «Иди, Антон, я — последним…» Хотя бы одна живая душа была в этой пустоши.

А день не кончался, и ночь не кончалась, солнце обернулось луною. Морозило. Над головой расстилалось безоблачное и беззвездное небо. А впрочем, кто его знает, что произошло в мире, куда исчезли звезды, что случилось с людьми?.. «Это горит мой дом, Антон? Ты слишком молод, чтобы понять…» Горит дом людей — Земля…

«А после я шел и уже ничего не соображал, страшился только своего одиночества, преследовавшего меня неотступно с той страшной белой ночи. Милая, когда после этого я встретил ее… пойми меня!»

В ответ — укор совести.

…Не знал, где и когда оборвалась снежная просека в молодом лесу, помнил только, что с ним еще долго-долго играла тень: падал на землю — падала тень, вставал — вставала и она и замахивалась длинной рукой. А может быть, это была не тень, а человек, просивший: «Добейте!» Потом лес исчез, не стало ни неба, ни земли. Собственно, ничего не было, только сизое марево, и из него выглядывали умные и строгие глаза дядька Ивана, и путались слова о человеке: кто ты?

А потом…

Ее глаза… Самое первое, что увидел, — ее глаза…

А затем увидел и ее лицо, оно показалось ему самым лучшим из всех лиц, виденных им когда-либо. Это было первое, что появилось в его мире после того, когда не было ничего, после пустоты, небытия.

— Василинка…

— Меня зовут Аня.

(Таня! Татьянка!)

Над головой было закопченное дощатое небо, очень высокое, если сравнить его с лагерным бараком: он мог встать с лежанки и не коснуться его головой! И была о н а. Рядом…

— Где я?

— На свободе.

Дощатое небо, стены сруба, черная печурка, бугристый, как проселок, пол, лежанка у стены — это был весь мир свободы.

— Василинка…

— Меня зовут Аня.

(Таня! Татьянка и Сашко… Нет! Нет! Их и мое никогда не сравнить!)

В печурке тлел огонек, бросал красные блики на стены, на ее лицо, потом в этом красном свете неожиданно появилось мужское лицо — с длинными седыми усами и с бородой…

— Василинка…

— Не бойся, это наш… Наш спаситель.

Это был второй живой человек, появившийся на опустошенной земле. Он потирал руки, согревая их, и сказал по-чешски, что во дворе тихо, но холодно, что фронт где-то остановился, и неизвестно, когда двинется дальше, потому что фашисты, по-видимому, хорошо укрепились. Потом спросил:

— Ну, будешь жить? — это уже было сказано на ломаном русском языке.

Почему — будешь жить? Он всегда хотел жить, но его об этом не спрашивали, а выносили приговор: капут!..

Текучий водянистый снег, синие водянистые перелески, белое солнце… «Ну, добей, что ли!..»

Он собрался с силами и крикнул:

— Буду!

Только крик у него получился хриплым, едва слышным.

А она спросила:

— Когда все это кончится?

— Скоро, — ответил ей бородатый. — Поправляйтесь. Вот хлеб, мясо, есть вода… Одного не делайте — не высовывайтесь отсюда и не разговаривайте громко.

Когда бородач вышел, снова отозвался страшный гигант: земля загудела, заскрежетало небо, и затем неустанно грохотало, гремело, стонал изболевшийся лес, изболевшийся мир, и было так: не ночь и не день… Только ее глаза не давали угаснуть жизни. Наконец бред отступил, и все стало обычным: дощатое небо сразу преобразилось в низенький потолок, изболевшийся мир стал влажным подземельем, а она — незнакомкой.

Они были вдвоем. В темном укрытии, которое оборудовал для них бородатый чех.

— Расскажи о себе, — попросила она.

— Моя жизнь обычная.

— Да мы еще и не жили.

(Если бы человек знал, что он ошибается! Отшатнулся бы сразу. Но тогда дорога была бы как нотная бумага: параллельные линии не пересекаются, не сходятся… А настоящая жизненная дорога — задача с тысячами неизвестных. Надо своевременно понять себя и начать искать — неутомимо, изо дня в день. Только в сказке бывает легко, а жизнь — это тяжелая борьба, нелегкий труд!..)

Она была рядом, и свет от печурки едва выхватывал из полутьмы ее лицо, хотя он не знал, день сейчас или ночь, — давно (еще после того взрыва) потерял он ощущение смены дня и ночи.

А она была рядом, она была очаровательна. Она напоминала ему другую, ту, оставшуюся в его сердце.

— Мы начинаем жизнь, — согласился он с нею.

— Тебя за что?

— Я даже сам не знаю, как это случилось. Помнишь, мы должны были собраться будто бы на именины, чтобы на случай осложнений можно было бы оправдаться?..

В печурке вспыхнула сухая веточка, осветила продолговатое женское лицо, большие серые глаза, обведенные черными впадинами.

— Извини… Аня.

— Ничего, ничего, говори дальше.

— Было поздно, дело шло к ночи, когда все собрались у Василинки. У нее было безопаснее: ее хата стояла на окраине, пустая… отец к тому времени уже умер.

— Василинку ты вспоминал во сне.

— Мы с нею дружили еще с детства…

И замолчал, собирался с мыслями. Вернее, он не знал, о чем говорить, да и нужно ли… Потому что пока все держал в себе, оно казалось ему светлым и большим. Немыслимо большим. Когда и отчего оно стало уже не таким? Что же изменилось? Василинка вовсе не утратила очарования после того, как он встретился с Аней. Но Аня стала более реальной, ощутимой, земной. Она стала той, которую можно было взять за руку, с которой можно было говорить даже о самом будничном.

— Говори, говори дальше…

— Это были, конечно, именины, — продолжал он, спохватившись. — Собрались все члены группы… ну и… Кто-то, видимо, донес, предал.

— И ее тоже арестовали?

— Не знаю… Мы приняли решение не сдаваться…

Больше не спрашивала, не просила продолжать рассказ, чтобы не растравлять тяжелое воспоминание, а он не имел никакого желания говорить дальше. Потому что говорил совсем не то. Или, может быть, не так.

Он долго думал и никак не мог сообразить, что же произошло.

Антон Петрович отмахнулся от нелегких воспоминаний — и снова бросилась в глаза пустота зала, как раз то, что он уже назвал необжитым миром. Вместе с тем он почувствовал какую-то общность между пустым залом и подземельем лесника… Пустой зал… Пустой мир… Жизнь… Ничего не было… Но нет! Не совсем так. Не совсем.