Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Белунка чем-то напоминал подводу: чем меньше загружена, тем громче тарахтит. Кто мало его знал, принимал за пустомелю. Он всегда был немного влюбленным во всех женщин, щедро наделяя их комплиментами, а по праздникам угощал шоколадом и одаривал самыми лестными шуточными словами: «Вы самая милая женщина, если не примете угощения, умру на месте». Женщины смеялись над этими словами, но им эти шутки были по душе. Сам Белунка охотно признавался, что ему все женщины нравятся, как, впрочем, и он женщинам.

— А что мне делать, если все женщины такие прелестные?

— Жениться, — отвечали ему.

Однако его широкая натура была против того, чтобы отдавать свои чувства одной женщине. Да и годы его не торопили. С Ольгой Лукиничной он тоже пробовал заигрывать, правда в разговоре с нею был более уважительным и сдержанным.

— Ольга Лукинична, дорогая, это только для вас, — говорил, оказывая ей какую-либо мелкую услугу.

Она тут же допытывалась:

— Интересно, что подразумевается в этом «только для вас»?

— Вы — единственная.

— Плюс?

— Вы плюс вы, плюс… Сможете дождаться, пока кончатся все мои «плюсы»? Вот видите, а я ради вас готов считать хоть тысячу лет…

— Устанете…

— С вами?

— Именно так.

Белунка балагурил, хотя перед ним стояла королева, которой мог бы целовать руки и говорить не пустые слова, а присягать на верность… Правда, этот разговор состоялся, когда эта красивая и гордая женщина только-только появилась в труппе и на определенное время стала центром всеобщего внимания как мужчин, так и женщин. Все тайком сравнивали себя с нею, подтягивались, чтобы не выглядеть слишком ординарными. Тогда же и Белунка часто становился перед зеркалом, чтобы посмотреть на себя и спросить — кто ты есть, парень? И ставил себе низкую оценку, потому что такую же, вероятно, поставила ему и эта красивая женщина — не принимала его всерьез.

— Ольга Лукинична, вы когда-нибудь любили? — спрашивал ее.

— Можете в это поверить?

— А вы?

— Ей-ей, нет.

— Почему?

Белунка колебался, но все же шел на откровенность:

— Есть вещи, к которым страшно прикоснуться.

— Но я ведь не вещь.

— Значит, вас можно взять за руку?

— Попробуйте.

— Действительно, ничего страшного. А я опасался: думал, встряхнет как электротоком. Нет, это вам не идет.

— Почему же? Я такая же простая, как все, как вы, например. Простите, что назвала вас «простым». Вы действительно такой.

— Спасибо, Оля… — И, увидев в ее взгляде недобрые огоньки, умышленно повторил: — Оля, Олюся. Вы можете опуститься до такого уровня?

— Хотите сразу очень многого.

— Только человеческий минимум.

Она оперлась локтями на стол и долго смотрела, не моргая, не выдавая ни единой черточкой лица своих переживаний. Просто смотрела. Казалось, что ее нисколько не интересует предмет, на который смотрит. Был бы перед нею стол, стул или еще что-либо — все равно. Белунка смутился под ее взглядом и принялся торопливо закуривать.

— Угостите и меня.

— Извините, растерялся от вашего взгляда.

Ольга улыбнулась:

— А я на вас и не смотрела.

— Именно поэтому… А скажите, Ольга Лукинична, вы когда-нибудь меня видите?

— Зачем это вам знать?

— Объяснить? — попытался он перейти на свой обычный шутливый тон.

— Не надо.

Этим она обезоружила Белунка, приготовившегося произнести длинный монолог новоявленного Ромео.

Однако со временем все улеглось — жизнь мимоходом расставила все по своим местам. Ольга Лукинична вросла в коллектив, стала своим человеком, и каждый установил с нею соответствующие отношения. Когда же обнаружилось, что к Литваку она особенно расположена, коллектив невольно встал на защиту их отношений. Белунка по этому поводу высказался раньше всех:

— Если бы черт семь пар железных сапог истоптал, то и тогда бы не нашел более подходящую пару.

Он был также единственным в театре, кто каким-то образом заслужил право быть посвященным в тайну взаимоотношений этих двух людей и мог даже в какой-то мере влиять на них своей простодушностью. Пользуясь этим, он — без всякого риска получить в ответ пренебрежительную гримасу Ольги Лукиничны — говорил ей:

— Жди, пока не облысеет — уже темя заметно просвечивает…

— Боря, ты не понимаешь женщин…

— На кой черт тебе эта красота! Без нее выскочила бы за первого встречного и была бы счастлива. Вот Леся, не хуже тебя, а…

— Королева должна сидеть на троне, пусть даже отвергнутая.

— Ну и сиди, пока не загнешься от голода…

Возвращаясь на сцену, Ольга Лукинична заговорила с Литваком:

— Только что у театра видела тебя с мальчиком… Милый карапуз!

— Ты очень любишь детей? — спросил многозначительно.

— Кто их не любит?

— Хороших!

— Дети все хорошие.

— Молодые женщины — тоже, — попытался сострить Литвак.

Ольга Лукинична ответила неопределенной улыбкой на такую мальчишескую выходку Литвака.

Антон Петрович в перерыве беседовал со старым Рущаком, присматривавшимся ко всему так придирчиво, будто всему хотел найти обоснование. Долго не мог вникнуть в смысл самой пьесы и с достойной удивления настойчивостью ломал голову над каждой картиной. Порою он даже надоедал Антону Петровичу, высказывая те или иные свои соображения. Бывало, что и ночью звонил ему домой.

— Послушайте, Антон Петрович, а что, если бы?.. Вы меня извините, но, по-моему, так было бы весомее…

Идею пьесы Рущак выверял своей собственной биографией, и символический путь человечества представлялся ему совсем не таким. Зато сегодня, пересилив себя, он согласился:

— Вы возражаете резонно. Действительно, можно дойти до абсурда, если проверять историю личным опытом.

Соглашался и с тем, что его личное мнение — это не эталон, тем более, простите, не закон для искусства, хотя…

— Хотя что означает «мое личное»? Частица общего. Мое. Я в великом Мы. Вот видите, — продолжал утверждать свою мысль, при этом жестикулировал, как бы утрамбовывая ее ладонями обеих рук, будто месил тесто. Он это делал забавно: пришлепывал что-то перед собою, потом старательно приглаживал. — Где-то там и моя судьба блуждает по этим страшным широтам и подбирается ко мне. Вот сюда, вот сюда, — широким жестом очерчивал вокруг себя пространство. — Вы это имели в виду, да? Какой это длинный путь!.. Если бы я вам рассказал…

— Как-нибудь зайду к вам, поговорим, — пообещал Антон Петрович, чтобы тот отвязался. — А сейчас, видимо, пора…

— Да, да, был звонок… — заторопился Рущак. — Все это очень сложно. История… Она у каждого своя. Маленькая. И большая!

Он увлек за собою Антона Петровича, взяв его под локоть, словно боялся, что тот вырвется и убежит от него.

— Я порою не сплю, продумываю все. Сколько разных чудес в человеческой жизни!.. Вы, вероятно, спите, как младенец. В ваши годы, знаете, и мне спалось спокойно, потому что знал, что у меня в запасе есть время…