Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— А если ничего не говорить? Никому! — решила девушка, никогда не чувствовавшая ответственности перед родителями.

— Обидятся, — возразил Сашко. — Особенно отец. Я уже ему намекал…

— Да? — поинтересовалась Татьянка.

— Знаешь, какой он… Высмеял как мальчишку.

— А ты?

— Промолчал. Молчал и слушал лекцию на тему: «Дружба, любовь и брак».

— Очень ты слабохарактерный, Сашко.

— Я это знаю.

— Сашко, милый мой Сашко, ну, какой же ты у меня… — прижималась она лицом к его лицу.

— Какой?

— Хороший, добрый… Но ты должен решиться. Скоро будет уже заметно, — разгладила ладонями юбку, оглядывая свою талию. — Ты должен что-то сделать, потому что потом стыда не оберемся.

К ним шел высокий сутуловатый мужчина с метлой в руке, и Сашко быстро отстранился от Татьянки. Тот проговорил:

— Наверное, все пошли в буфет.

Мужчина своей огромной бутафорской метлой начал подметать мусор.

— Дай закурить, — обратился он к Сашко.

— Не курю я, — ответил парень.

Ван-Долобан, как звали подошедшего, воспринял ответ Сашка абсолютно безразлично, ему было все равно: курить или не курить. Просто он привык просить: дай папиросу.

— Подождите, у меня, кажется, есть, — вспомнила девушка и начала ощупывать карманы юбки. — Вот, пожалуйста.

— Откуда? — поинтересовался Сашко.

— И сама не знаю, — уклончиво ответила девушка.

— Он угостил? — с нотками подозрения спросил Сашко.

— Глупенький… Разве мне нельзя ни с кем встречаться?

— Нельзя!

— Я же не рабыня.

— Он тебе нравится?

— Глупенький… Мне уже не до этого.

— А что, если… — вспыхнуло у Сашка новое подозрение.

Татьянка долго задержала на нем большие ясные глаза, и вдруг из-под век прозрачными горошинами выкатились слезы. Она побежала за кулисы, а Сашко встревоженно обратился к Ван-Долобану и сам попросил:

— Дай затянуться.

Сделал глубокую затяжку, а когда закашлялся, отдал сигарету и хотел уже идти, но тут же встретился с режиссером.

— Что это ты один? — спросил Семен Романович.

— Да так… ничего… — ответил смущенно Сашко.

— Бросила?

— Кто?

— Ну, ну, — лукаво подмигнул режиссер. — Не волнуйся, все будет хорошо.

— Что — хорошо?

— Девушек, Сашко, много. Беда в том, что мы поздно это замечаем.

Сашко махнул рукой.

Разве может понять его режиссер — этот пожилой человек, который, кажется, кроме театра ничего на свете больше и не видит. Разве он знает, что такое любовь? Именно его, Сашкова любовь, не дающая сердцу ни минуты покоя? Говорят, что Семен Романович женился на женщине, старшей годами, на медсестре, вынесшей его в свое время с поля боя. Что это — любовь или плата за спасение жизни?.. Что ж из того, что они всюду ходят вместе, неразлучная пара…

— Знаю, Сашко, вижу, — сказал Семен Романович.

— У нас совсем не то…

— Разве?

— Если бы только… любовь…

— А то еще и ревность? — подшучивал режиссер.

— Вы не ревновали, Семен Романович?

— Ревность и любовь неразлучны.

— А без любви ревности не бывает?

— Без любви ненавидят.

— У нас не то… У нас… А в общем, ничего!

— Глубокомысленный разговор на тему о любви, — заговорил обычным веселым и крикливым голосом подошедший балагур-художник, человек совсем молодой, но уже успевший изрядно располнеть. Он держал в руках розовый кусок колбасы и жевал, ступая с вихляниями, пародируя твист. — Семен Романович, а что, если бы?.. Ну, допустим, ничто…

— Все зависит от того — что, — с деланной серьезностью высказался Семен Романович.

Белунка раскатисто рассмеялся, одобряя находчивость режиссера, и сказал:

— Один ноль в пользу бедных… Семен Романович, а вы не смогли бы подобрать такую пьесу, чтобы в ней была роль специально для меня?

— Нет!

— Ну вот, я так и знал! Для моей роли нужен гениальный режиссер, к примеру Немирович-Данченко, Товстоногов или кто-нибудь еще из этой когорты.

Артисты снова возвращались на сцену… Курили, беседовали. Люди, так правдиво воссоздающие на сцене судьбу предков, вот и сейчас, через какие-то минуты, они станут правителями, прислужниками царского двора, жертвами палачей и борцами, — все они жили сейчас в своей эпохе, ее добром и ее заботами. Вероятно, глубоко в душе еще лежала тень чужих судеб, однако новый гуманный мир поставил на видное место характер человека-хозяина, оставив истории клеймо раба, спесь властелина, бездушие прислужника, ничтожество предателя…

Леся Васильевна только что звонила хирургу, чтобы тот по дороге из клиники забрал из детсада ребенка, и сейчас простодушно хвасталась:

— Он у меня дрессированный.

— Ой, не шути с судьбой, дочка, — по-матерински наставляла ее жена режиссера, исполнявшая в постановке роль старой женщины.

— А то что? — беззаботно спрашивала Леся Васильевна.

— Жизнь — не шахматы, проиграв, не всегда можно начать новую партию.

Женщина не сняла с лица грим, стершийся местами, отчего ее лицо стало рябоватым, и Леся Васильевна не удержалась от смеха:

— Ну и вид у вас, Софья Филипповна!

— Смейся, смейся, — проговорила с обидой Софья Филипповна, — только подумай сперва, над кем…

— Да я, Софья Филипповна, не над вами, не обижайтесь, пожалуйста, но я, честное слово, не позволила бы, чтобы такой грим…

— Ах, голубушка, годы не спрашивают, сами гримируют! — вмешался в разговор Онежко.

Он был ко всем внимателен, со всеми обходителен и деликатен, но сквозь эту деликатность все же просматривалась скрытая усталость этакого гладиатора, недавно покинувшего арену.

— Вас мумифицируют живым, радуйтесь! — весело сказала Леся.

Онежко снисходительно улыбнулся.

Ольга Лукинична весь перерыв проболтала с художником. Он был единственным из мужчин, с кем она чувствовала себя непринужденно.

— Что это вы, как слепые котята? — говорил ей Белунка, имея в виду затяжную историю в ее отношениях с Литваком. — Поженились бы, да и дело с концом.

— Видишь ли, Борис, нам хватки твоей недостает.

— И только? — весело воскликнул художник. — Взаймы дам для такого дела.

— Спасибо, уж как-нибудь обойдемся.

Белунка решал все вопросы быстро, походя, говорил, что не стоит долго думать, потому что лишь лентяи и философы считают жизнь сложной, а она проще простого: закрой глаза и иди — куда-нибудь выведет. Годится ли такой взгляд для всех — можно усомниться, но Белунка он подводил редко: не бывало ситуации, в которой бы он чувствовал себя неловко. Способный, но несколько неосмотрительный, художник свой трудовой стаж приобрел урывками — долго на одном месте не мог работать, в театре он тоже не собирался век вековать. Знал: когда-либо, уйдет. Уйдет просто так, без видимого повода, если не считать причиной его непоседливый характер, вечно рвущийся куда-то к новым впечатлениям.