Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Самое хорошее… Самое страшное это как раз то, что вы — мой партнер… Порою думала, что со мной случится обморок… Мучилась, убеждала себя: не оробею! Ведь кто он? Такой же, как я! Конечно, он заслуженный, Царь… Но я возьму себя в руки и докажу!.. Докажу!

Онежко улыбался, но слушал внимательно, не пропускал ни единого слова, ни малейшей интонации. Вон как, оказывается! Боролась! И это было не только преодолением неловкости, но еще и чем-то более значительным: стремлением увидеть его, «недоступного», обычным человеком, в домашней обстановке, чтобы убедить себя: нет оснований трепетать! Так вот в чем причина ее визита к нему на квартиру.

— Как я желала тогда застать вас за… какой-нибудь домашней работой…

— Ну, к примеру… — не переставал посмеиваться Онежко, — чтобы месил тесто, стирал носки?..

— О! Как хорошо вы меня понимаете! С полуслова…

— Между прочим, — продолжал Онежко, — я охотно этим занимаюсь: мою посуду, подметаю пол…

— Правда? — Леся удивленно подняла брови.

— Клянусь… А разве другие этого не делают?

— Ах, оставьте о других, о всех прочих… Вы же как мраморный… Вы настоящий Царь…

— Фи-ить! — послышалось в ответ.

— Ну, вот… Вы уже и обиделись…

— Что вы… — мягко сказал Онежко, взяв легонько Лесю за руку, чтобы не насторожить ее, хотя его заметно задели слова собеседницы «как мраморный» и он не сумел этого скрыть. — Что вы, Леся?

Она промолчала. После паузы, когда Онежко, боясь неделикатно оттолкнуть впечатлительную молодую актрису (потому что впервые осознал, что в нем действительно есть что-то холодное, хотя и красивое — он не боялся: красивое! — мешающее ему сходиться с людьми душа в душу), не знал, как выйти из положения, на выручку нежданно подоспел Савчинец, сказав очень кстати:

— Вальс! Вы слышите, Марыся играет вальс?

— Прекрасно! — воскликнул Онежко. Открыл дверь в комнату и крикнул тоном бывалого гуляки, решившего повеселиться во всю душу: — Марыся, громче!

Мелодия вальса полилась раскованно и словно разгладила морщинки отчужденности между Лесей и Онежко, они танцевали, как говорят, на равных, ставшие близкими и понятными друг другу, и от этого чувства обоим было легко на душе.

Когда танец окончился, Онежко скользнул двумя ладонями по своему лицу, сказал Лесе:

— Я все более убеждаюсь в том, что я в вас не ошибся.

— Вы, Гнат Павлович не упускаете и малейшей возможности, чтобы не съязвить.

— Устаревшее мнение, — ответил Онежко серьезно. — Ну-ка, давайте начнем…

— Что? — не поняла Леся.

— А вот что… — С этими словами Онежко поставил посреди кабинета кресло и величественно уселся в нем, внезапно преобразившись в Царя. Он важно и медленно проговорил: — Я буду с тобой. Мне теперь некуда податься…

Леся Васильевна, которой еще владело чувство непринужденности, с которым она кружилась в танце, села Царю на колени, уткнулась лицом в его широкую грудь; он обнял ее, прижал к себе — и… здесь Савчинец стал единственным свидетелем большой любви Царя, свидетелем его горького одиночества, в котором он прижимался к жене, к своей единственной отраде, к душевной опоре.

— От меня все отвернулись. Даже Жрец.

— Любимый, ты не слушай Жреца. Это он довел до…

— Он — мудрейший человек.

— Мудрейший из мудрых — это ты.

— Жрец — моя правая рука.

— У тебя две руки, любимый, им нет равных по силе… И не доверяй Жрецу, не полагайся на него.

— Но мне не на кого опереться. А вокруг теснятся враги. — Страх и обозленность искажали лицо Царя. — Те, с кем я шел, теперь все против меня. Жрец тоже мой враг?.. Кто же со мной?

— Я с тобой, любимый. Ты же хотел, чтобы мы были только вдвоем.

— Мы — слабые.

— Ты всегда был сильным. Со мною — ты вдвое, вдесятеро раз сильнее.

— Да, с тобой я сильнее, — проговорил Царь.

— Сделай так, чтобы Жреца не было.

— Любимая, что ты говоришь?

— Он нам мешает.

— Я же тебе говорил: Жрец — моя правая рука!

— Власть должна быть только в твоих руках.

— Любимая, моей власти приходит конец! Конец! — в неистовстве кричит Царь.

— Во всем виноват Жрец. Убей его!

— Пусть будет по-твоему, любовь моя… Эй, слуги!.. Слышите, негодники! Повесьте Жреца!

Онежко снова прижал Лесю к себе и выкрикнул грубовато, что соответствовало проявлению одновременно радости и гнева:

— Черти б вас… ведь умеете. Карл Карлович, ну ты видел ее?.. — Сделал широкий круг по комнате и крикнул дочери: — Марыся, подай нам, дочка, чего-нибудь на стол.

Актеры сходили со сцены — одни спускались в партер, другие шли за кулисы.

— Я же еще не обедал, — спохватился Савчинец. — Все думаю: с чего бы у меня все наперекос идет, прихрамывает…

Режиссер спрятал в нагрудный карман блокнот, принялся протирать стекла очков и, выполнив эти процедуры, проговорил:

— Буфет, кажется, работает.

Шумные, жизнерадостные артисты — почти не похожие на тех людей, что только-только пребывали в далеком прошлом, — вытекали из зала. И опустошился безрадостный мир с неестественно вычерненным небом, с далеким обгоревшим горизонтом, с единственным тощим деревцем посреди простора.

Только Татьянка осталась в зале, потому что не хотела есть. Она сидела в кресле, стоявшем в сторонке на авансцене. Подошел Сашко, взял ее за руку.

— Хватит, Сашко, — с улыбкой сказала ему, приглаживая его ежистые волосы.

Если бы Антон Петрович мог увидеть эту картину счастья не ревнивыми глазами отца, а лишь глазами литератора, он нашел бы ей полное оправдание как фрагменту драмы, освещающему своей завершенностью безрадостный путь.

— Видимо, никогда не решусь при всех, — сказал Сашко, дивясь самому себе.

— Привыкнем…

— А я боюсь, что любовь станет привычкой и будем с тобой целоваться даже при людях. И возьмемся за руки просто, без волнения.

— А помнишь, как в кино. Ты только дотронулся легонько-легонько…

— Потом взял эти вот пальчики, — продолжал Сашко.

— Я такого волнения больше не испытывала. Разве только тогда, когда ты поступал на филологический: накрапывал дождик, а ты уронил пиджак… Помнишь?

Она склонила на плечо кудрявую голову, посмотрела на юношу умиленным взглядом, потом наспех его поцеловала. И только после этого быстро осмотрелась — не видел ли кто-нибудь.

— Ты говорил с отцом?

— Мне как-то неловко…

— Он, видимо, догадывается, потому что так странно смотрит… — Девушка комично продемонстрировала, как именно смотрит на нее Антон Петрович.

Сашко поглаживал ее руку и с обидой говорил:

— Тебе хорошо, не у кого спрашивать разрешения.

— Хорошо… — Грустная гримаса искривила ее губы. — И скажешь же такое!..

Только сейчас за всю свою сознательную жизнь впервые почувствовала себя равной с теми, кто рос не в детском доме. А до знакомства с Сашком мир казался ей не таким огромным, хотя в ее представлении в нем жили ее отец и мать. Отец — высокий, широкоплечий танкист, не ведавший страха перед огнем. Татьянка знала точно, что его танк первым ворвался в Берлин. А может быть, не в Берлин, ну, тогда в Варшаву, Будапешт или в Прагу… Он шел героем через всю Европу, шел вместе с Татьянкиным воображением, разрастался в волнующее сиротское понятие: отец… А мать виделась ей медсестрой, выносившей из-под огня раненых. Таким образом, Татьянка имела прекрасных родителей, она с восхищением рассказывала о них всем, пока не пришибла ее такая простая правда: родилась же Татьянка в пятьдесят седьмом… И как раз эта правда оставила ее сиротой до самого знакомства с Сашком.