Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Стоп, человек! Дальше уже — мясник, дальше…

…Отец Малы, хромой Селевко с белой редкой бородкой, с лоснящимся красным лицом мясника.

О т е ц. Опомнись, дочь моя! Забудь об этом выродке! Тебя ждут слава и почет…

М а л а. Отец, но ведь я люблю его. Я без него жить не могу. И у нас будет ребенок.

О т е ц. Любовь там, где сила и достаток.

М а л а. Отец, но ведь ребенок…

О т е ц. Скажешь, что это от него, он тебе поверит…

М а л а. Не желаю, не хочу его!

О т е ц. Прокляну тебя, если ослушаешься.

М а л а (плача) . Прокляни, прокляни! Сделай меня каменной, чтоб сердце не болело. Убей, чтоб воскресла иной!

О т е ц. Убью! Не пожалею, не посмотрю на то, что дочь моя!

Стоп, человек! Дальше — уже не веселая девушка Мала, дальше…

… коварная и лукавая жена Царя, олицетворение сладострастия и зла. Вот она стоит перед зеркалом, гордо закинув красивую голову, и спрашивает свое отображение:

— Ты счастлива, Мала?

— Да, я счастлива. Меня все боятся, мне все прислуживают. Мне завидуют. Я все могу!

В дверь просовывает голову Царь.

М а л а. Иди ко мне. Я тоскую без тебя. Почему ты часто оставляешь меня одну? Раньше ты был всегда рядом со мной.

Ц а р ь (устало) . В народе неспокойно.

М а л а. Ты очень изменился.

Ц а р ь. Об этом мне все говорят.

М а л а (злорадно) . Ты начинаешь быть похожим на Него.

Ц а р ь (испуганно) . Я запрещаю тебе говорить об этом!

М а л а. Не будь со мною злым. Я слабая женщина, я сейчас расплачусь.

Ц а р ь. Ну, ну, не надо, милая, не плачь. Не буду тебя обижать, только ты меня понапрасну не раздражай.

М а л а. Я боюсь, милый.

Ц а р ь. Пока я с тобой — никого не надо бояться.

М а л а. Тебя могут убить, потому что ты стал похож на Него.

Входит Жрец, низко кланяется.

Ж р е ц. Мой повелитель, с каждым днем, с каждым часом положение осложняется. Люди, которые больше всех нуждаются, отказались повиноваться нам.

Ц а р ь (кричит) . Казнить всех, повесить!

Ж р е ц. Твои слуги вчера повесили сотню, а сегодня на их место встала тысяча.

Ц а р ь. Повесить тысячу!

Ж р е ц. Напрасно…

Ц а р ь (багровея) . Десять тысяч, сто!..

Ж р е ц. Все напрасно… Появился опасный проповедник. Он обещает всех людей сделать братьями, а тебя грозится убить. Его зовут Эммануилом…

Ц а р ь (обескураженно) . Сын?..

М а л а. Милый, не слушай этого человека, он говорит так, чтобы меня опозорить.

Это место в пьесе каждый раз вызывало у Антона Петровича неприятные переживания. Началось с того памятного срыва, когда где-то после десятикратного повторения Лесей фразы: «Милый, не слушай этого человека», оскорбленный Онежко схватил ее за руки и крикнул:

— Слушайте его! Слушайте, как вам советуют! — и показал на режиссера, тоже начинавшего терять чувство самообладания, хотя с Семеном Романовичем подобное случалось весьма редко.

Леся мгновенно превратилась в разъяренную кошку.

— Какое хамство! — топнула она ногой, как делала это дома, когда ее чем-то донимал муж.

Но Онежко не был ее мужем, просившим тут же прощения, и его слишком больно хлестнули такие резкие слова.

— Да кто вы, в конце концов, черти б вас побрали — манекенщица или артистка?

До крайности раздраженная неудачей, Леся крикнула:

— Вы просто хам! — и еще раз топнула ногой.

Онежко резко повернулся и бросился со сцены. Он сорвал репетицию, а позднее, на собрании, категорически заявил:

— С нею на сцену я больше не выйду!

— А может, передумаешь? — прищуривая глаза, что не обещало никакого попустительства, сказал секретарь парторганизации Сидоряк. Этот старый артист, бывший партизан, умел сохранять внешнюю уравновешенность, даже если в душе бурлило возмущение. — А может, Гнат Павлович, ты взял бы да и помог?

— Кому?

— Ну, допустим, мне, — вмешался режиссер, чтобы не допустить возможных пререканий. — Помнишь наш разговор, когда я в Лесе усомнился?..

— Ну и что? — Онежко сразу сбавил тон, почувствовав, что уличен в непоследовательности.

— Я с тобой по-хорошему, а ты иглы взъерошил, как еж… — примирительным тоном повел наступление Сидоряк. — Она очень старается.

— Покрасоваться перед зрителем, — прервал его Онежко.

— Нет, Гнат Павлович. Из нее толк будет. Ты уж мне поверь. Но я замечаю, что она побаивается…

— Кого?

— Тебя, Гнат Павлович, — с педантичной расчетливостью на максимальный эффект вставил в разговор свое слово Савчинец.

Онежко холодно рассмеялся, будто говорил: видишь, я смеюсь, но мне совсем не смешно. Если бы не стеснялся, то здесь бы и рассказал о случае прихода Леси к нему на квартиру.

— Боится… Меня… — в словах его уже звучала не ирония, а явный сарказм.

— Тебя, — невозмутимо повторил Савчинец, ни на йоту не повышая свой хриплый голос. — Была она у тебя дома?

Эти слова прозвучали как выстрел.

— Да ты что?! — вспыхнул Онежко. — Кажется, я не ловелас…

Обсуждение неожиданно начинало приобретать явно сенсационный характер и, по отношению к Онежко, довольно-таки компрометирующий оттенок. Сидоряк даже немного смутился, сообразив, что ниточка тянется откуда-то из запутанного клубка любовной истории. Он широко развел тяжелые руки и хлопнул себя по коленям: дескать, что ж тут поделаешь?

— Хотите скомпрометировать? — словно выстрелив, сказал Онежко и посмотрел на Савчинца. — Славу чью-то заслонил? Поперек дороги встал? — Говорил, обращаясь к Савчинцу, потому что знал, что только он… ну, как его, Батька… только он мог подбить всех на защиту вертихвостки.

Понимал, что ведет себя отвратительно, но даже не пытался сдержать себя, считал, что может позволить себе такую роскошь — не считаться ни с чем, если уж кто-то замахивается на его авторитет.

— Ты ведешь себя, как опьяневшая от успеха кокетка перед своими поклонниками, — проговорил, поморщившись, Савчинец.

После перенесенного в прошлом году инфаркта Савчинец не давал волю нервам и старался жить ровно, на одном тоне, как хорошо закрепленная на музыкальном инструменте струна. Даже теперь, когда разговор принял характер, где нейтральных позиций быть не могло, тем более для человека чуткого и принципиального, который не мог примириться с высокомерным отношением Онежко к своим коллегам.

Онежко, не привыкший к резким замечаниям в свой адрес, густо покраснел.

— Знаете что, коллеги?.. — при этих словах его лицо стало от напряжения каким-то каменным.

Ждали все: и Сидоряк, и режиссер, и Антон Петрович, и, пожалуй, с большим интересом, чем кто-либо, Савчинец, этот добродетель, философ и педант. Установилась тишина, похожая на ожидание грома после вспышки молнии. Ведь, по сути, речь шла не о каком-то отдельном поступке, вызванном несдержанностью Онежко, но о моральном облике актера, у которого на крутом взлете славы вскружилась голова, и он пытался поставить свою личность над коллективом.