Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

В первый же вечер ходили в кино, потом долго прогуливались по городу, вспоминали студенческие годы, но абсурдность ее поступка для нее становилась все яснее, потому что в их разговоре постоянно и непременно присутствовал Володя…

Литвак это чувствовал, но делал вид, будто ничего не замечает. Верный своей рассудительной натуре старого холостяка, он не делал никаких решительных попыток ни к тому, чтобы уйти восвояси, ни к тому, чтобы приблизиться к ней. А однажды, между прочим, обратился к ней на «вы».

Она не пропустила это мимо ушей и тут же спросила:

— С каких пор мы стали такими далекими?

— Мы всегда были далекими, — ответил спокойно Литвак.

Ольга Лукинична восприняла такой ответ с приглушенной обидой, а затем как-то независимо повела плечом, дескать: как знаешь! Однако, выдержав паузу, опасаясь своего одиночества, добавила:

— Ты был когда-то другим…

— Да, давно.

— У нас тогда было много общего.

— Нас объединял наш общий друг — Володя.

— Ты серьезно никогда на него не сердился? — спросила Ольга, не веря в такое рыцарство Литвака.

— У меня всегда была мужская гордость. А твой Володя до конца оставался ребенком, и ему я искренне все прощал.

— Так, значит, ты тогда не по-настоящему…

— Ошибаешься, я очень сильно тебя любил…

— А сейчас? — с некоторой игривостью в тоне спросила Ольга Лукинична.

Литвак отпарировал в ее же манере:

— Места не нахожу!

Они ощутимо почувствовали между собой ту холодную стену, которая до сих пор держала их на расстоянии. Литвак уступил:

— Ну что ж, я не клоун, даже на сцене играю только серьезные вещи.

Ольга Лукинична приняла эти слова как намек на своего погибшего мужа Володю, которого иногда сама называла клоуном.

— Это кощунство, Юрий Юрьевич!

Она ушла обиженной.

А через несколько дней при первом же удобном случае отозвалась:

— Наверное, я тогда напрасно…

— Абсолютно напрасно, — ответил Литвак, сообразив, что она имеет в виду.

Примирились. Но время шло, а Литвак и Ольга оставались далекими людьми. Ольга Лукинична даже начала раздражаться, потому что хотела, чтобы Литвак действовал решительнее, помог, наконец, разрубить это неопределенное ожидание. Как-то прозрачно намекнула:

— Ты невыносимый!

— Почему? — удивился Литвак.

— От тебя веет холодом, — более конкретно пояснила свою мысль Ольга, однако в душе была уверена, что он совсем не холоден, и решила смягчить свою резкость: — От твоей внешности…

— Не жалуюсь на себя… Во всяком случае, своим нытьем не вызываю у людей сочувствия к себе, — ответил он.

Так они переговаривались, но никто из них не раскрывал души, тем более что, кажется, ушел тот возраст, когда затворы здравого смысла легко открывались под напором чувств. Разве что изредка, как в разведке, встрепенется молодая душа, озарится и тут же примет равнодушный вид бывалого человека.

— Тридцать пять — это уже много, — пояснил он Ольге свою рассудительность. — Только юность куда-то спешит.

— Ты, по-моему, никогда не спешил.

— Не спешил, но всегда успевал и… даже теперь успеваю…

В словах Ольге послышалось явное издевательство. Спросила:

— Ты так уверен в себе?

Он сделал паузу и затем закончил свою мысль:

— В наши годы у нас уже есть время, которое помогает нам не спешить.

Именно в этом была правда их отношений — есть время; что-то терять — поздно, если оно не утрачено до сих пор, а искать вроде бы и не надо…

Впервые этот вывод сложился уже тогда, когда шел суд над Женщиной и Литвак увидел в ее глазах глубокую тоску и обиду обманутой.

Для Антона Петровича так же, возможно, как и в замысле дядьки Ивана, в подпольщицкой осмотрительности — не разоблачить себя до конца — скрывалось выстраданное жизнью проникновение в суть дела, требование неторопливости, будь то в осуждении или в одобрении. Тысячи прошли перед глазами, не подозревая того, что работают на небольшую деталь художественного образа, сводившуюся к одному: принимать или нет? Кто свой, а кто лазутчик? Ведь все в одинаковых масках. Все обречены. Но каким-то образом в их среду… Да, в этом не могло быть сомнения — в их среду затесался трус. Сейчас он прячется под маской мученика — заячья душа, а в безвыходной обстановке перешагнет мертвые тела своих побратимов, лишь бы только ухватиться за обманчивый кусок жизни. И пусть он куском тут же подавится, но минутное сохранение своей жизни перед смертью будет считать высшим счастьем.

Антон Петрович после, той белой ночи пережил все сполна. Сомнение в себе. Настороженность по отношению к друзьям, вернее, путаницу в мыслях, когда трудно было определить — где ложь, где правда.

Безлюдье. Это было впервые в его жизни — безлюдье в условиях, когда в тесноте нельзя было даже повернуться, чтобы не толкнуть соседа. Вот тогда-то и начала душа качаться маятником — туда — сюда, тот — не тот, он — не он… Тысячи людей — и все какие-то отчужденные. И только потому, что ты вернулся от Курца живым, даже сытым и хмельным. Получается — не имел права… Права на что?.. Есть, когда тебе давали и ты был голоден и знал, что должен есть даже тогда, когда ты сыт?.. Пить, когда тебя угощали и ты прекрасно знал, что это в последний раз?.. Вернуться в барак, когда ты постоянно ощущал на затылке дуло пистолета и был уверен, что больше никогда не вернешься в этот барак и никогда не увидишь друзей?

Да, но ты и в барак вернулся, и друзей увидел… И ты понял, что случилось что-то страшное, непоправимое… И некого было в этом винить… Товарищи по судьбе знали — после таких ночных угощений от Курца никто не возвращался. Вообще от Курца никто не возвращался. Никто! Почему же вернулся ты?

За время одиночества Антон имел возможность тысячи раз повторить в мыслях все, что произошло в тот вечер в роскошно обставленной квартире Курца — этого двуногого зверя, который съедал всех, кто к нему попадал, целиком, с косточками.

— Будьте добры, пересядьте… вот сюда…

Антон Павлюк автоматически выполнил его просьбу, даже не почувствовав в своем шоковом, вернее, в своем окаменевшем состоянии разницы между приказом Курца и чрезмерно вежливым приглашением-просьбой — «будьте добры».

Фашист долго всматривался в заключенного:

— Вот ты какой…

Антон молчал, он прошел хорошую школу молчания и, для того чтобы снова заговорить, должен был начинать новую школу, чуть ли не с первого класса.

— Любопытно, что думаешь?

Павлюк тогда ничего не думал. Даже не думал о том, что слышит в последний раз человеческий голос. Это он чувствовал, находясь в состоянии полнейшего бездумья.

«Милая, ты никогда этого не сможешь понять. Он подошел ко мне, взял мою руку, внимательно рассматривал, словно никогда не видел такого чуда.