Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

По-видимому, в наивной простоте своей верил, что достаточно для примера описать чью-то жизнь, чтобы молодежь не повторяла старых ошибок.

— Мой отец был конюхом у пана… Так усердствовал, что кости хрустели… А бедствовал. И мы с ним, разумеется… Черными были… Он мне говорил: смотри, Кирилка… И я видел, что меня ожидает… Я хорошо усвоил отцовскую науку…

Эти неторопливые, но откровенные размышления Волынчука о жизни, так же как все, что окружало Антона Петровича во время работы над драмой, трансформировались в душе и, переплетаясь с собственными воспоминаниями, монтировались в легенду. Волынчук узнавал некоторые свои реплики в тексте пьесы и удовлетворенно прикрывал глаза, что Антон Петрович отмечал добродушной улыбкой: собственный свет бьет в глаза.

Сейчас Волынчук был на сцене, но не задерживал его внимания: ведь роль Помощника была очень уж статичной, заданной, неизменной. Другое дело — герой Литвака. В его поведении выпирал порыв, утверждавший и нежность, и юношескую самоуверенность. И артистичный жест Эммануила — отчаянный взмах руками, в котором должно было сказаться все состояние чуткой души, — актер позволил себе истолковать двойственно, неопределенно, словно предостерегал: не торопитесь, я еще не Я, меня вы увидите позднее, и тогда либо принимайте, либо судите. Он еще не был героем. Не был ни злом, ни добром. И еще жизнь должна была провести его через все испытания и, возможно, через то, единственное, которое определит: кто ты. После такого экзамена ты уже будешь Ты: герой или трус, великий или ничтожный… Эммануил шел к этому своему испытанию как-то очень простодушно, открыто, проявляя пока что черты, свидетельствующие о его возможностях и готовности пройти то ли через школу гладиаторов в Капуе или по склонам Везувия в роли Спартака, то ли через Фермопильское ущелье в роли изменника Эфиалта…

«Ходил Эммануил со своим Помощником среди людей и всюду проповедовал правду и любовь, учил добру, — говорил со сцены ведущий. — Бедные люди прислушивались к его словам, группировались вокруг него, потому что он говорил: «Убью Царя и поведу всех в страну, где господствует любовь. И всем будет хорошо, и все будут довольны — я всех сделаю равными. И судить буду всех по правде». А богатые, обласканные Царем, эти боялись его и распускали слухи, что он не настоящий сын, и всячески его унижали.

И привели к нему женщину, изменившую мужу своему, и начали смеяться:

— Обещаешь всех судить по правде, рассуди же эту блудницу. Что прикажешь сделать с нею?

Женщина стояла со связанными руками, в изодранном платье, и смотрела поверх голов толпы в пустой простор.

— Ну, суди справедливо.

— Может быть, она и невиновна, может, ею насильно овладел Чернокнижник.

Эммануил долго молчал, смотрел на толпу, которая уже готова была посмеяться над ним. Потом поднял руку и сказал:

— Кто из вас безгрешен, пусть первый ударит ее.

Насмешники умолкли, смотрели один на другого: кто будет первым?

— Видишь, Женщина, здесь некому осудить тебя. Теперь иди».

Ольга Лукинична скользнула синим взглядом по лицу Литвака — Эммануила и снова — уже не впервые! — почувствовала томительно тревожное, радостное чувство в сердце своем и поняла, что вот-вот спадет с нее иго недоступности. Чтобы не поддаться этому чувству, внимательнее сосредоточилась на действиях героини, уже обманутой своим мужем: «Я его ненавижу! Он не заслуживает моих мучений…» Но чувство к Литваку возвращало ее к сугубо личному, и она невольно глубоко вздохнула. И это получилось у нее, у Ольги Лукиничны, не только естественно, но и очень кстати.

Она как-то смущенно покидала сцену. Эммануил проводил ее пристальным взглядом, а затем спохватился:

— И я пойду…

В эти слова Литвак вкладывал особый смысл и произносил их, как ему казалось, не совсем тем тоном, которого требовала ситуация, сложившаяся на сцене по ходу пьесы.

…Они возвращались с именин, была тихая поздняя ночь, по воде пробегал ветер и шелестел в прибрежных кустах, а в небе слышалось курлыканье осенних журавлей. Ольга Лукинична рассказывала о своем Володе и будто медленно приближалась к собеседнику, словно собственными руками разбирала стену, стоявшую между нею и Литваком.

— Каждый раз, уходя из дома, он целовал меня и говорил: до свидания, Оля. Я всегда выходила за ним на крыльцо и ждала, пока он, прежде чем выйти за ворота, помашет мне рукой. А в тот раз я почему-то не пошла за ним, не помню сейчас, что меня задержало. Я не суеверна, поверь, совсем не суеверна, а все же до сих пор не могу простить себе. Часто думаю: если бы я тогда вышла на крыльцо, трагедии не произошло бы…

— Это ты напрасно. Не надо себя мучить упреками.

Он сообразил, что стена разобрана до основания, и почувствовал, что может взять Ольгу под руку, однако, когда коснулся ее локтя, она посмотрела на него с удивлением, и он опустил руку, пошел на расстоянии. Дальше, до центра города, шли молча.

Вся площадь играла, переливалась неоновыми огнями, на вывеске универмага «Березка» две первые буквы не светились, и Ольга прочитала вслух:

— «…резка».

Литвак улыбнулся и проговорил:

— Звучит почти как «розга». Только для кого.

— Что — для кого? — не поняла она.

— Розга по созвучию, думаю только — для кого?

— А-а-а… — рассмеялась Ольга. — Видимо, для тебя… И для меня.

Затем она продолжила разговор, говорила, что не хочет жить у сестры, под опекой, и думает куда-нибудь уехать. Все равно куда, только бы не чувствовать себя иждивенцем. Она говорила, что у каждого человека, а у женщины особенно, должно быть развито чувство собственного достоинства, даже внутренней гордости.

— Я тоже поеду, — вызвался Литвак.

Именно этот момент переживал он каждый раз, когда говорил на сцене: «Я тоже пойду», потому что звучало в этих словах: «Поедем вместе».

На это он впервые в душе решился, потому что не мог забыть давнишнюю обиду и разочарование.

…Он тогда учился на последнем курсе театрального института, а она только была зачислена на первый. И все же разница не очень большая. Тогда он готов был идти на все: клясться в верности, умолять, убеждать, обещать все на свете… Но случилось так, что дороги их разошлись.

А теперь, когда Ольга Лукинична, уже овдовевшая, снова повстречалась (понял: не случайно!) на его пути, он уже находился на том уровне зрелости, когда к прошедшему возвращаются очень редко. А она и не знала, как случилось, что тогда они разошлись, потому что более близким для нее был Литвак, по-дипломатически осторожный, умный и холодно-уравновешенный, нежели неугомонный, легкомысленный в своей смелости летчик Володя, который и в любви оставался по-мальчишески безрассудным. И после свадьбы у Володи не проходила эта неосмотрительность, наоборот, становилась более заметной, и только в замужестве Ольга полюбила его самоотверженно, всей душой своей, потому он и до сих пор оставался в ее сердце и невозможно было потеснить его, чтобы сполна найти место для другого. Но ведь именно в расчете на этого другого она и приехала сюда.