Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

А со сцены — голос ведущего:

«Становится Мститель Царем… Чернокнижником… И тут же отбирает у людей свет, и они снова блуждают в темноте по горам и долинам, сокрушаясь: «Мы уже здесь были». А Царь, живя в счастливой стране, где все дышит добротой и любовью, сам забавляется, издевается над людьми.

Он силой отбирает у своего сына невесту — красивейшую девушку Малу — и сам женится на ней. Сын Эммануил — незаконнорожденный — впадает в ярость и клянется отомстить за такое своеволие и надругательство над собой и своей невестой. И нашел он себе Помощника и пошел против Царя…»

Кирилл Данилович Волынчук, игравший Помощника, был похож на старого угрюмого льва: большая седоволосая голова, серые глаза, прятавшиеся под густыми бровями, широкая грудь, медлительность и могучесть в движениях. От природы молчаливый, он шел, казалось, по своему обособленному миру, и окружающие редко обращали на него внимание.

С Антоном Петровичем его сблизил случай. Ехали из областного центра в такси, было очень жарко. Волынчук на заднем сиденье чувствовал себя довольно скверно, и предложенное ему Павлюком место на переднем сиденье в какой-то степени явилось для него спасением. И если он тогда сразу же не догадался поблагодарить, то позднее пригласил его к себе домой на партию шахмат. Дома он угощал Антона Петровича домашним вином, за которым каждый раз с небольшой бутылкой в руках спускался в подвал, хотя мог этого и не делать, если бы послушался жены, — такой же, как он, солидной и молчаливой женщины, — которая предлагала принести вино в большом двухлитровом графине.

— Из графина не тот вкус, — уверял Волынчук. — И цвет не тот… все сразу пропадает. Все… пропадает… Ну, пейте на здоровье… На здоровье…

Над каждым ходом думал долго, хотя, как заметил Антон Петрович, он при этом не находил нужного хода, и при напоминании: «Вам ходить» — Волынчук торопливо хватался то за одну, то за другую фигуру, пока наконец делал совершенно нелепый ход.

— У вас есть дети? — спросил Волынчук, делая очередной ход.

— Двое. Дочь в Киеве, в научно-исследовательском институте. Сын — в средней школе учится.

— Та-ак, дочка и сын, значит… двое…

Сидели в комнате, ветер покачивал белую нейлоновую занавеску, где-то на кухне хрипел репродуктор.

— Говорю ей: выбрось… Так нет… Хрипит… Нужен новый…

— Вам ходить.

— Мне?.. Так, хорошо… Значит… двое… И у меня двое… Сыновья…

Волынчук налил в рюмки вино и снова пошаркал с бутылочкой в подвал, долго отсутствовал, но вернулся без вина, с недовольным бурчанием, и сказал, что кто-то унес шланг.

— Ну и бог с ним, — успокаивал его Антон Петрович. — Мы выпили довольно, я уже все равно пить больше не могу.

— Представьте себе… — продолжал хозяин, не обращая внимания на слова гостя. — Унес… Мешал ему мой шланг… глаза мозолил.

Возмущенный, шаркал домашними туфлями по полу и, словно камни, бросал слова. Отрывистые… Рокочущие…

Антон Петрович выбрал паузу и предложил:

— Давайте закончим партию… Шланг принесут, поверьте. Не стоит расстраиваться из-за этого.

Но тот продолжал негодовать:

— Голоден был… теперь сыт. Съел целый шланг… Подавись ты этим шлангом… Проклятый…

Через некоторое время поутих и сел заканчивать шахматную партию, а выиграв ее, и вовсе успокоился. Вдруг совершенно неожиданно шлепнул себя ладонью по лбу; это должно было означать, что у него появилась какая-то светлая мысль, потому что, весело подморгнув гостю, снова взял в руки бутылку и протиснулся в дверь. (И только через месяц, встретившись с Антоном Петровичем в городе, пророкотал: «Забудькин!.. Повесил на гвоздик и забыл. Сам вором оказался…»)

Доигрывали вторую партию.

— Сыновья большие? — поинтересовался Антон Петрович.

— Порядочные. Как дубки в лесу… на полянке.

Репродуктор на кухне, где хозяйничала жена Волынчука, начал заикаться симфонической музыкой и снова привлек внимание хозяина.

— Давится… нужен шомпол, чтоб горло ему прочистить.

— Почему не купите радиоприемник?

— Есть, транзисторный… но она его недолюбливает.

Подошел к секретеру, принес оправленную в рамку под стеклом фотографию красивого молодого человека, потом пошел за вторым фото и поставил его перед Антоном Петровичем:

— Как дубки в лесу… на полянке…

— Хорошие хлопцы, — сказал Антон Петрович и добавил: — В отца.

— Оба инженеры, — не без гордости произнес Волынчук.

Отнес обе фотографии на прежнее место, а когда снова сел к столу, вздохнул:

— Имеешь сыновей, а живи со старухой… Живи! Пишут: подожди, отец… Жду… Жду…

Предполагал Волынчук жить вместе с детьми — и дом выстроил на две семьи, и девчата здешние уже приглянулись, так нет! Поехали. Один — в Донбассе, другой — в Тюмени.

— Говорите, приедут?.. Так я и поверил… Что здесь привязывает? Мой дом? Им простор нужен, чтоб во все стороны смотреть…

Наконец он расшевелился и не взвешивал слова, а проливал их бурлящим потоком:

— Мы были не такими, мы за кусочек мира держались, как скупцы, потому что нам его миллиметрами отмеривали, из-под полы показывали и требовали чертов грош за самую малость… А что им! Хозяева на всю державу! Донбасс — свой, Тюмень — своя! Киев, Москва, Владивосток… Все раскрыто настежь…

Подошел к окну, поднял занавеску, но тут же и опустил ее, потому что иллюстрация сыновнего широкого мира в этом жесте не получилась.

— Все — свое! Все! И хорошо, что это так…

Во время этой встречи Антон Петрович впервые открыл для себя душу Волынчука и был искренне удивлен разительным ее контрастом с обычно пасмурным выражением лица и всем обликом хозяина. Когда Антон Петрович, чтобы хоть немного снять возбужденность собеседника, рассказал ему о своих хлопотах с дочерью, тот стал разводить руками и приговаривать:

— Вот видите… То-то и оно…

Возможно, что именно эта общность чувств — озабоченность поступками детей — и послужила началом приязни Волынчука и Антона Петровича. После этой встречи Волынчук часто приглашал Павлюка к себе сыграть в шахматы, а когда тот появлялся в доме, говорил:

— Побеседуем… Шахматы никуда не денутся… А годы бегут… Не заметил, как и пролетели… Пятьдесят и семь… Не иначе, кто-то утащил… у сонного…

Он говорил обо всем, даже о погоде, с которой в последние годы, по его словам, что-то странное произошло, потому что ни зимы настоящей нет, ни лета настоящего. Но чаще — о жизни: так она цветет, как ива на влажной почве; что ни год — все новые и новые побеги…

Он явно склонял Антона Петровича к тому, чтобы написать о нем. И не ради славы — просто сожалел, что все пережитое может пропасть бесследно, не станет передачей опыта детям, потомкам…

— Жаль, что сам не умею… Написал бы!.. Ходили бы как ангелочки… Слушались бы… Уважали… Еще никто так не писал… — говорил он и помахивал большой квадратной головой.