Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Майн готт, какая рука!..

Мне кажется, что я тогда дал маленькую трещину — сделал вывод, что передо мною стоит несчастный человек.

Нет, не то… Не знаю как, но я в душе сделал что-то предательское по отношению к самому себе… Усомнился в себе, в людях или, может быть, где-то внутри прослезился над чьей-то судьбой? Не знаю. Но Курц, видимо, это почувствовал и нашел во мне собеседника, которому можно было что-то рассказать о себе. Он был не пьян, хотя и чуть-чуть под хмельком. Угостил меня, и я… не отказался. Я хотел выпить. Впервые в жизни! Ты же знаешь, милая, что даже на дружеских вечеринках я никогда не пил… И вот у Курца я выпил рюмку. Потом еще. Я брал со стола легкую закуску, а Курц со сложенными за спиною руками ходил вокруг меня, как собака на привязи вокруг своего колышка — на расстоянии, которое позволяет цепочка.

Казалось, он был удивлен мною. Почему? Не знаю, но чувствовалось, что я его чем-то удивлял».

А удивил его узник вот чем: переступил порог с таким независимым видом, с таким человеческим достоинством, что оберштурмбанфюрер Курц был потрясен — такого он еще здесь не видывал! Даже после удара заключенный не испугался и продолжал держать себя с достоинством. Это была неслыханная, непостижимая наглость — в концлагере проявить какие-то человеческие качества. И оберштурмбанфюрер был потрясен, он застыл от неожиданности.

— Майн готт!

Потом мерил взглядом рост, ощупывал мускулы.

Настоящий торговец скотом!

— Майн готт, какой худющий!

Снова прохаживался по комнате вокруг Антона, смотрел на него, как на пришельца с другой планеты.

— Очень похож на меня. Когда я был моложе… Я был красивым парнем. Это помогло мне сделать карьеру. Сколько лет?

— Двадцать…

— Двадцать… Майн готт. А ты действительно русский?

— Украинец.

Курц выдвинул ящик письменного стола, извлек оттуда фотографию и без слов бросил ее на стол перед Антоном. Снова изучающе смотрел на него, словно тот должен был совершить что-то необычайное при виде длиннющего юноши, очень похожего на оберштурмбанфюрера Курца. Антон догадался, что это должен быть либо младший брат Курца, либо сам Курц в пору своей молодости.

Антон долго рассматривал фото, но ничего не говорил.

— Узнаешь?

Павлюк кивнул головой.

— Кто?

— Вы… — ответил неуверенно.

— Нет, это ты.

Антон не понял шутки. В других условиях из вежливости он бы улыбнулся.

— Правда, это ты.

Антон отрицательно покачал головой.

«Милая, если бы ты только могла себе представить, как он тогда разъярился. Бил меня кулаками в лицо, топал ногами и кричал:

— Врешь, собака, это ты! Ты! Ты! Зачем отрекаешься? Думаешь, ты лучше меня?

Потом, когда устал, сел на тахту и перевел дыхание.

После поднес мне еще рюмку. Неполную. Сам же залпом, одну за другой, выпил несколько рюмок и явно охмелел. Тогда начал вспоминать свою молодость в полной уверенности, что я все знаю, до мелочей, о его жизни.

— Помнишь?..

Я ничего не мог вспомнить, и это страшно злило его, он снова замахивался на меня кулаками, но больше не бил».

И здесь Антон Петрович снова спросил себя: а что, если бы Сашко?..

Нет, нет! И подумать об этом невозможно!..

Мысль между тем рядом с Сашком поставила Татьянку. И оба они в ожидании склонили головы перед Антоном Петровичем. Он почувствовал над детьми свою власть, но эту власть разрушило ожившее внезапно воспоминание.

Предчувствовал, что будет именно так — все встанет против его и Василинкиного счастья, как только придется заговорить о женитьбе. Свой царь стоял покровителем зла и над их маленьким, казалось, незаметным счастьем.

Ее отец бушевал:

— Пока я жив!.. Или прочь с моих глаз!

До этого Антон верил в силу просьб. Так, дескать, и так, отец, мы с Василинкой давно любим друг друга и хотим пожениться, благословите нас на совместную жизнь. Был уверен, что в ответ услышит: «Знаю, знаю, что такими вещами не шутят. Смотрите, дети, сами, вам жить — вам и решать, а мое дело — сторона. Благословляю вас, будьте счастливы». — «Спасибо вам, отец, вы так добры, мы никогда не будем вас обижать, будем делать все, чтобы и вы возле нас жили счастливо». — «Обо мне не беспокойтесь, имею мясную лавчонку и как-нибудь скоротаю свои дни. Вы о себе думайте… Я мясник, себе на жизнь заработаю».

И все рухнуло.

Больше не имели права встречаться на людях — приходилось воровать минуты счастья. От отца, от людей, от избранного для нее отцом жениха — полицая. Свой царь!

Давний, истертый, как старая монета, вариант: полюбили друг друга и не спросили разрешения, а когда пришли с просьбой… один сюжет, один образ во всей истории. Безразлично, как назвать влюбленную пару. Эммануил — Мала, Антон — Василинка… Просто Он и Она. И — мир несправедливости.

Встречались тайно. Она шла к подруге, а оказывалась у него. Это было величайшим счастьем и самым большим горем — встречаться украдкой, чувствовать, как минуты торопят, болью отдаются в сердце: пора! А руки словно срослись:

— Еще минутку.

— Еще побудь со мной…

Он читал ей свои творения, сочиненные по ночам, или тут же импровизировал, ощущая настоящее блаженство и опьянение от выражения собственных чувств в стихах. Может быть, потому, что она всегда слушала его с особым благоговением, с безмолвной жертвенностью, он поверил в свою удачливость и клялся уже не рифмами, а простыми, наполненными надеждой словами:

— Василинка, ты будешь моей.

— А отец?

— Все равно!

— Что ты хочешь предпринять?

Антон имел бесчисленное количество вариантов, взятых из литературных произведений, но потому, что они с Василинкой были не литературными героями, а живыми людьми, отбрасывал их и твердил одно:

— Я верю в наше счастье! Поверь и ты!

— Не могу.

— А ты через «не могу».

Советовал ей искренне и настойчиво, но чувствовал, что напрасно. Василинка была не из тех отчаянно решительных характеров, которые умели протаптывать свою тропинку к счастью, вопреки мнению других людей. Она была хрупкой, мечтательной и, казалось, без посторонней поддержки не сделала бы и шага. Он даже удивлялся, как Василинка отваживалась приходить на тайные свидания с ним. И, опасаясь, предостерегал:

— Смотри, будь осторожней.

Но почему снова в память вклинивается Курц? Ах, да!.. Белая ночь. Как белая горячка…

«Я бормотал ей нежнейшие слова: милая, сто раз готов упасть перед тобой на колени. Майн готт, я сходил с ума без нее. Она была из знатной семьи, а я так себе — простой клерк. Тогда я понял, что все это — обман, что действовать надо силой. Я порвал с социал-демократами и стал социал-националистом. Я сказал себе: стоп! Ты еще поплачешь! У меня чисто арийский характер, и я перегрызу тебе горло! Видел бы ты, как она в ногах у меня ползала, но я не пощадил. Я сказал себе: стоп!»