Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Ударил двумя руками по клавишам, и раздался резкий, режущий ухо звук. Это привело его в себя. Печь давно остыла, и в комнате было холодновато. Он быстро разделся, лег в постель под одеяло. Настольную лампу выключать не стал — розовый цвет абажура создавал обманчивое впечатление тепла.

Размышлял о самом себе: вот лежит — смирный, добрый, покоренный, а должен был бы по своему характеру метать громы-молнии. Впрочем… что ни говори, а не умеет взять себя в руки и приказать самому себе: успокойся! И вправду поверил, что он царь в своем мастерстве. Этакий недосягаемый. Даже занесся… Позволил себе… Ты хоть помнишь, сколько тебе лет, ты умеешь ли считать до сорока восьми? Один, два, три… десять… двадцать… Стоп! Нет, ты интересуешься ею! Неравнодушен… «О, прекрасная царевна, зачем, о зачем встала на моем пути, зачем отобрала мой покой! Вашу ручку, Леся Васильевна… О, как сладостно произносить твое имя!..»

Хотел выключить свет, но передумал, повернулся к стене и закрыл глаза. Спать! Завтра еще будет время…

Проснулся от пробравшегося под одеяло холода, посмотрел на часы — пятый час утра. Натянул на себя еще одно одеяло, выключил свет и закрыл глаза.

— Гнат Павлович, я…

— Говорите, говорите, не бойтесь.

Леся Васильевна все же запнулась, и вместо прежней — предупредительной, услужливой, смущающейся — Онежко увидел в ней иную, вовсе не кокетливую, как воспринимал ее после первой встречи, увидел вполне серьезную женщину.

— Кто вам сказал, что боюсь?

— Вы.

— Когда?

— Как-то были у меня и сказали: «Я вас боюсь».

— После вчерашнего разговора по телефону… Дура я… Я себя после этого ненавижу. Вы даже не представляете как!

— Все мы немного ненавидим себя.

— И вы?

— Представьте себе, и я.

Наклонила голову.

— Но я хочу не об этом, Гнат Павлович.

— Любопытно: о чем же?

— Играть я больше не буду.

— Как это так — не буду? — оторопело спросил Онежко, до сих пор, казалось, только того и желавший, чтобы Леся оставила сцену.

— Бросаю театр. Решилась. Все равно хорошей актрисы из меня не выйдет, а заурядной быть не хочу.

— Не выдумывайте! — невольно прикрикнул на нее.

— Из меня может получиться хорошая манекенщица. Вы говорили верно.

— Глупости!

— Я всегда говорю глупости! Ведь кто я? «Хи-хи… Ха-ха…» Разве не правда?

— Вы играть можете. Но это легко не дается.

— Я не искала, никогда не искала и не ждала легкого успеха, неужели вы могли думать иначе?

Если бы ему не надо было сию минуту отговорить Лесю от ее решения, он, не колеблясь, сказал бы: да, я думал иначе. Но в данной ситуации должен был сказать нечто иное.

— Вы еще не работали как следует, а уже паникуете. Эта роль, если хотите, первая серьезная ваша роль.

— Вот на этой серьезной роли я как раз и испытала себя.

— С кем-нибудь другим говорили о своем решении? С директором? С режиссером?

— Да.

— И что же?

— Не задерживают.

— Да какого они ч-черта!.. Вот что, дорогая Леся Васильевна: не торопитесь. Я вас прошу. Приходите ко мне вечером со своим мужем. Поговорим.

Леся Васильевна пришла, правда, не с мужем, а с Карлом Карловичем Савчинцом. Устроились в кабинете, заставленном всяческими антикварными вещицами, — Онежко сам угощал гостей чаем с ромом (он обожал во всем оригинальность), потому что хозяйка все еще находилась у старшей дочери, а Марыся в своей комнате тихо играла на пианино. Как раз в этот самый вечер в непринужденном разговоре все было расставлено по своим местам, все сгладилось. Леся, полностью овладев собой, призналась:

— Господи, как я волновалась!

В этих словах все же чувствовалась маленькая долька искусственного трагизма, как раз того, которого совершенно не терпел Онежко, хотя сейчас Леся не играла.

— А вы не могли бы сказать это по-человечески? — доброжелательно посоветовал он.

— Поверьте, я волновалась, — ответила спокойно.

— Ну, вот и хорошо, — удовлетворенно кивнул Савчинец, бывший до сих пор в роли молчаливого свидетеля. Он и здесь, своей единственной репликой, подтвердил свою неповторимость — быть всегда именно там, где нужно и вовремя.

— Чай остывает, — улыбнулся Онежко.

— Предлагаете запить горечь сладким? — спросила в шутку Леся, протягивая руку к стакану.

Рассмеялись.

Леся отхлебнула и, почувствовав, что напряженность рассеялась, решилась на откровенность:

— А почему Марыся не выходит к нам? Мой первый визит в ваш дом адресовался ей… Вернее… — и запнулась.

— Ну-те, говорите, — подбодрил ее Онежко.

— Может быть, не совсем так… — Леся слегка смутилась. — Я вас тогда боялась… Терялась… Вот и пришла… будто бы к Марысе…

Легкие облачка пара горячего чая вились над керамическими чашками. Леся движением руки развеяла пар над своей чашкой, чтобы чем-нибудь заняться, прикрыть волнение.

— Продолжайте же, мы слушаем, — обратился к Лесе Савчинец с таким видом, словно она должна была произнести написанный им монолог.

Леся так энергично помахивала ладонью над чашкой, что Онежко снова предложил:

— Давайте пить чай, не то он совсем остынет.

Все трое взялись за чашки.

— Где ты этакую красоту раздобыл? — поинтересовался Савчинец, показывая глазами на редкостные керамические изделия.

— Красивые? — просиял хозяин, любивший разные домашние диковинки.

— Изумительные, я таких оригинальных никогда не видела, — весело сказала Леся.

— Это подарок рабочих промкомбината. Я выступал у них. Специально изготовили!.. Душевные у нас люди… — И все же Онежко хотелось, чтобы Леся продолжала начатое: почему она боялась его и что ее толкнуло на такой отчаянный шаг — явиться к нему домой, зная, что в то время он был один… Ведь знала! Не могла не знать. — Знаете, — продолжал он говорить о рабочих, изготовивших специально для него сувенирные чашки, — они, можно сказать, очень тонко чувствуют настоящее искусство. Народ — подлинный ценитель талантов.

Намек был довольно прозрачным. Савчинец с легкой иронией, которой хозяин не уловил, отреагировал:

— Да разве тебя можно не заметить?

А Леся проговорила без иронии и фальши:

— Вы великий актер!

И здесь она пошла-таки на полную откровенность с той естественной наивной прямотой, которая и сообщала ее характеру женскую обаятельность. Именно этим она и подкупила когда-то Онежко, и он рискнул замолвить за нее словцо при распределении ролей, хотя, казалось, он не имел к этому достаточных оснований. Только интуиция. И вдруг… Выясняется, что не ошибся. Разве мало того, что она прониклась ответственностью? Если она боролась со своими собственными сомнениями: потяну? справлюсь ли? отказаться?.. Не спала по ночам! Измучила себя и шла на репетиции, холодея от неизъяснимого внутреннего страха…