Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Извините, Гавриил Степанович, — прервал его режиссер уже со сцены и хлопнул в ладоши, давая сигнал к продолжению репетиции.

Пусть действие пьесы топталось еще на дорогах далекого прошлого, но она уже имела логическое завершение. Окончится на подступах к Новой эре или, может, раньше, но ее завершение — вот эти неотложные, трогательные, волнующие хлопоты, врывающиеся постоянно в эпизоды драмы из жизни актеров, как бы увенчивая долгий исторический путь. Заключительный акт действия — сегодняшний день, с ясным солнечным небом, с бездонным небом.

Рущак остановился возле первого ряда, не выпуская руки Антона Петровича, потому что хотел сказать ему что-то очень важное:

— Представляете, что было бы, если бы было можно поставить здесь каждого из всех миллиардов живущих на земле людей. Всех безымянных, таких, как мы с вами… И спросить бы их: как жизнь прожил, что оставляешь на земле? Именно — что о с т а в л я е ш ь? Думал ли ты, что на твое место рано или поздно придут другие, которые поинтересуются: ну-ка, давай посмотрим на твою жизнь… Представляете?..

Сцена затемнена. Ощущение какой-то предгрозовой тишины и настороженности. Время от времени раздается крик филина, нагнетая тревогу. Вскоре, крадучись, появляются Э м м а н у и л со своим П о м о щ н и к о м.

Э м м а н у и л. Не высовывайся. Он вот-вот должен здесь пройти.

П о м о щ н и к. Что-то долго его нет. А что, если не придет?

Э м м а н у и л. Обязательно придет. Сегодня день Света. В этот праздник он всегда приходит, показывается людям. Может, передумал и пошел другой дорогой?

П о м о щ н и к. Здесь другой дороги нет. (Прислушивается.) Тише, кажется, идет…

С противоположного конца сцены появляются Ц а р ь, М а л а и царская свита. Мала ведет за руку взрослого сына.

Внезапно гаснет свет, поднимается переполох, слышится умоляющий голос: «Сын, пощади!» А когда снова появляется свет, вся сцена заполняется ликующими людьми. Перепуганная Мала пятится вместе с сыном и скрывается за кулисами. А Эммануил стоит над короной, валяющейся в пыли до тех пор, пока не появляется Е п и с к о п — бывший Жрец.

Е п и с к о п (возлагает на непокрытую голову Эммануила корону) . Ты вознесся над всеми благодаря своей силе и отваге, тебе надлежит отныне вести людей в страну, где царствует любовь. Аминь.

Люди разжигают костры, переодеваются в праздничные одежды. На Эммануиле вместо простой крестьянской одежды уже сверкают позолотой новые пышные наряды из виссона и дорогих тканей.

А в сторонке, чуть поодаль от людей, стоит С т а р и к и сокрушенно разводит руками.

С т а р и к. Господи, что же это делается? Убили одного, убили другого, а мы света так и не видим… Идти дальше я не могу, сил нету. Люди, добейте меня! Сил больше нет!

Б о р е ц. Перестань ныть, ты не нищий. Крепись!

С т а р и к. Скажи, добрый человек, когда конец этому придет?

Б о р е ц. Когда все поймут, что их обманывают, и все вместе поднимутся.

С т а р и к. Да никогда такого не будет, чтобы все поднялись.

Б о р е ц. Будет, это я тебе говорю, обязательно будет. Вот ты убедился в обмане — убеди другого, а другой — третьего.

С т а р и к. Не поверят, не поверят. Меня жизнь уже научила, я уже все испытал… Ой, люди, не могу больше, не могу…

Будто для того, чтобы посмеяться над человеком, природа произвела на свет Гавриила Степановича Рущака, игравшего в пьесе Старика. Она его втолкнула совершенно обнаженного, в чем мать родила, в мир страшной эксплуатации. И только спустя какое-то время, когда этот ад исчез, понял Рущак, для какой действительности был он создан природой. «Человек всегда с запозданием решает для себя, казалось бы, простую загадку: кто он?» — повторял Рущак, щуря за стеклами очков близорукие глаза.

Он с удивительным спокойствием принял новую жизнь, раз и навсегда поверив в ее благосклонность к человеку, и даже там, где она перед рвачами становилась на дыбы, он надежно брал ее в свои маленькие руки, как хозяин берет под уздцы необъезженную лошадь, которая вскоре становится смирной и послушной.

За Рущаком в коллективе закрепилась слава человека душевного, хотя и несколько диковатого. Сам он любил говорить, что свое призвание видит в том, чтобы жить для добра. Еще в юности, терпя неудачи и огорчения, он разочаровался в себе. Когда месяцами он не находил пристанища, слонялся без дела, то объяснял свою неустроенность в жизни прежде всего своим ничтожеством. Если его увольняли с работы, которую нелегко было найти в охваченной кризисом Европе, то винил он в этом себя, — значит, не справился, так ему, непутевому, и надо!

С тех далеких уже времен у него сохранилось фото, зафиксировавшее впечатляющий эпизод: он среди актеров в роли нищего. Памятным был этот эпизод тем, что Рущак впервые, совершенно случайно встретился с театром, и роль, состоявшая из нескольких реплик, дала ему основания поверить в свое истинное призвание.

Но сама фотография приобрела значение позже, когда он вернулся в освобожденное Закарпатье и поселился здесь насовсем — остался жить и работать. Разбирая свои старые реликвии в новой квартире, куда ввел свою хозяйку, он обнаружил забытое фото, взволновавшее его, а чем именно — ему трудно было догадаться. Ответ подсказала шутя его жена:

— Выходит, что я вышла замуж за нищего.

Невинная шутка жены мгновенно вырвала Рущака из тех лохмотьев, о которых он не хотел и вспоминать.

Это и был тот факт, о котором Рущак любил говорить, что человек с большим запозданием решает для себя будто бы простую загадку: кто он? Именно это пробудило в нем бескорыстное желание помогать людям своевременно находить себе главное дело. Вот за это желание и связанные с его исполнением действия и прозвали его чудаком. И никто уже не усматривал какой-то несуразицы в том, когда его заслуги в любом деле тут же забывались.

Был он человеком мягкого характера, производил впечатление почти беспринципного, легко поддающегося уговорам, зато в обиде становился удивительно яростным, несговорчивым. Первым в театре испытал на себе эту его черту характера Онежко в далекое, ныне полузабытое время, когда Рущак был незаметным режиссером такого же незаметного послевоенного театра.

Онежко пришел в театр прямо с фронта, имея за плечами и театральный институт, и четырехгодичный опыт танкиста, и, увы… ни одной серьезной роли на профессиональной сцене. Война стала для него не только школой мужества и выдержки, но и убежденности в своем таланте. Однако этого было мало для мастера, и, вскоре, когда он столкнулся с режиссерским тоном Рущака, пришлось отказаться от лобовых атак. В спорах, возникавших часто во время репетиций, Онежко брал верх, но когда начиналось повторение сцены и он с упорством фронтовика гнул свое, Рущак поднимал вверх маленькую ладонь, как будто становился посреди дороги и «голосовал» перед попутным транспортом, и весь вид его говорил, что он не отступит, если это даже грозило бы ему оказаться под колесами машины.