Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

— Да ты что? — говорил раздраженно Онежко.

— Смотри, Гнат Павлович. Вот так… Не горячись, будь добр… Вот так…

— Да ни черта ты не смыслишь!

— Может быть, и так, Гнат Павлович, но я режиссер, — упорно стоял на своем, вернее, отстаивал свое достоинство Рущак. Обида толкала его на упорство, которым обычно пользуются только впечатлительные люди. Он знал: если бы и тысячу раз был неправ, этот самоуверенный и грубый актер обязан подчиниться!

Дело у них дошло до полного разрыва. Не желая показать себя ничтожным, Онежко не жаловался, но подталкивал к этому Рущака. И когда однажды приехала комиссия, он вдруг проявил необыкновенный такт: признал свою вину, но хотел, чтобы режиссер внимательнее прислушивался к мнению коллектива. Он был уверен, что Рущака отстранят от должности режиссера. Ну и… понятно… Однако вышло не так. Рущак тогда преодолел свою человеческую слабость: имея возможность отомстить обидчику, он этого не сделал и попросил прощения. Для Онежко это было хуже, чем грубое ругательство, и на вежливость он ответил угрозой:

— Что ж, на этом жизнь не кончается!

— Ого, да ты еще молодой, — прозвучало в ответ.

Рущак не стал большим актером. Так и остался тем учителем младших классов, которого очень быстро перерастают ученики, — этим он и был счастлив…

Именно таким представил себе Рущака Антон Петрович, когда впервые встретился с ним в сквере у театра. Рущак бесцеремонно, как старому знакомому, хотя до сих пор они никогда не виделись, предложил:

— Может, по чашке кофе выпьем?

— Спасибо, кофе не пью, — ответил Антон Петрович, насторожившись: что за человек?

— Удивительно: я хочу, а вы не хотите… С чего бы это? Вы над этим никогда не задумывались?

— Нет.

— Удивительно, — повторил Рущак. — Ведь, если хотите, как говорится, чтобы мы были сватами, кто-то должен пойти против собственного желания. Итак, решаем — кто?

— Я как будто моложе, — сказал Антон Петрович.

— Это условный аргумент: молодость — старость. Должно быть что-то иное, более существенное.

В кофейной Рущак удивил Антона Петровича рассказом о своем сложном жизненном пути и вместе с тем какими-то ребяческими рассуждениями. И удивил более всего потому, что Антон Петрович почти не ошибся в определении его характера.

Гавриил Степанович без удовольствия глотал горячий напиток, то и дело снимал очки, от пара запотевали стекла. Без очков выглядел он беспомощным, незащищенным, как маленький ребенок. Он рассказал известную историю о том, как для больного царя слуги но всему царству искали сорочку счастливого человека, поскольку такая сорочка могла вернуть царю здоровье, но когда нашли счастливца, у того даже сорочки не оказалось.

— Вот как бывает, — проговорил Рущак, глядя близорукими глазами на Антона Петровича. — Видимо, не в том счастье, чтоб иметь, а в том, чтобы отдавать.

— А что отдавать, если даже сорочки нет?

— Да хотя бы добро… Так я понимаю жизнь…

Он говорил всегда то, что думал, говорил с увлечением маленького школьника, отыскавшего ход в решении задачи: излагал свои соображения о сложности жизни и был убежден в своем первооткрытии.

— Простите, но ваш мир не похож на мой. Ваше «дважды два» — не совсем мое, у меня все носит иной смысл, — так отстаивал Рущак первичность своей идеи даже в том случае, если повторял давно известные истины.

Мольбу рущаковского героя: «Люди, добейте!» — Антон Петрович вынес из бездорожья весны сорок пятого. Небо и земля кутались тогда в белое марево, солнце расплавило мерзлоту, и все стало вязким, тягучим: седой водянистый снег, синие перелески, обросшие мхом валуны, мокрые тяжелые тучи… Мокрыми снегами текло сизое бездорожье, обходя селения. Над холмистой долинкой ненадежным мыльным пузырем проплывало солнце…

И сейчас эта мольба гнала Антона Петровича на льдистые дороги под это мокрое солнце, под низкое, как крыша отцовской избы, небо, покрытое водянистыми облаками. Где-то на втором небесном ярусе гудели самолеты, а земля качалась под тяжестью шагов гиганта, гнавшего нечисть с полей Европы. Так вешние воды смывают всякую грязь с земли, обновляя ее.

Накануне побега из концлагеря дядька Иван говорил:

«Весь смысл жизни в том, чтоб иметь цель, пусть это будет даже самый маленький огонек. Есть ли он у вас?»

У Антона был в душе огонек, у него была своя цель — он так же, как дядька Иван, должен был воскреснуть из мертвых после взрыва.

Не знает, действительно ли состоялся этот взрыв, или все это он выдумал, когда некоторое время спустя попытался осознать, что случилось, куда подевались вдруг его товарищи. В памяти ничего не удержалось, только страшное: «Люди!» Было темно и холодно, дорогу подсушило, она покрылась ледяной коркой, хрустевшей под ногами, как мерзлая капуста. Чуть поодаль лежали несколько черных трупов (очевидно, это были убитые). Он едва-едва встал на ноги, его мутило, голова словно разламывалась, болели все суставы. Он звал на помощь, но кроме того несчастного человека, который просил добить его, никто не отзывался. (Человек просил смерти, как выпрашивают какую-то милость!)

Антон куда-то шел по заснеженным перелескам, проваливался сквозь тонкую корку льда в лужи, выбирался из них с огромными усилиями, спотыкался, но шел дальше. А ночь не заканчивалась, и день не заканчивался, и уже исчез куда-то тот человек, просивший добить его.

Действительно, где этот человек?! Куда запропастился? Неслыханное дело! Ведь человек был, существовал, у него был свой большой мир, возможно, хорошая семья: дети, жена, старенькие родители. Плачут… Никогда не забудут… А разве можно забыть человека?!

Кругом было тихо, только самолеты раскачивали низкий потолок двухъярусного неба.

Но все же куда исчез этот тяжелораненый? Он только что нес его на себе, ощущал тяжесть его тела, слышал хриплый голос… Постой, о чем он говорил? «Родная земля, надо выжить, во что бы то ни стало надо выжить, дойти…» Ах, да, это не он говорил, эти слова говорил дядька Иван. «Передай на волю, если со мной что-нибудь случится… да, да, что-нибудь… и обязательно постарайся закончить…» Что закончить? Возможно, что он имел в виду не только драму, может быть, жизнь… «Запомни, обдумай… всему миру надо показать эту колонну невольников из Европы… этот марш под свист пуль, под истошный лай собак, под их завывание… Такое бывает только в страшных сказках, только в легендах…»

Где люди?

Нигде ни души не видно.

Никого и ничего нет.

Снег… подмерзший снег…

«Ты не можешь себе представить, милая, этого чувства одиночества, которое охватило меня, — оправдывался Антон Петрович Павлюк. — Я не мог расстаться с мыслью, что отвечаю за судьбу всей земли («Когда у хозяина загорелась хата, а в ней находятся его дети, что он должен делать?.. Не рисковать? А ведь горит мой дом…» — говорил дядька Иван), и я плакал от своей беспомощности и одиночества. Возможно, только пережив одиночество, мы можем понять, что значит человек для человека…»