Юрий Мейгеш - Жизнь — минуты, годы...

Вопросительно посмотрел на режиссера, сидевшего рядом, хотел что-то спросить, но не знал, как сформулировать свои мысли. А тот спросил глазами: что?

— Да так…

— У тебя сегодня в разговоре почему-то слишком много «да так».

— Давно оно во мне, Семен Романович. Вернее, всегда находится во мне.

— Ты лучше смотри на этот переход, — попросил режиссер.

Видимо, его настораживала эта в какой-то степени более заметная, нежели того хотелось, контрастность между действиями, потому что незначительные изменения в декорации и в сценическом материале перевели повествование в иную плоскость и уже придавали ему реальное звучание. Окончилась эпоха, измерявшаяся неисчислимыми тысячелетиями, с однообразным содержанием: жизнь, творившаяся по законам детства. Путешествовали одиссеи между сиренами, циклопами, Полифемами. От тысячелетия до тысячелетия. И где-то, в какой-то точке терра инкогнита ожидали их верные пенелопы, выращивали телемахов, а те двигались уже к своим троям, в свои тысячелетия, до тех пор, пока с бегом многих-многих веков трои не стали Троей, а одиссеи — Одиссеем. И одновременно начали появляться конкретные цари, короли, императоры. И становились конкретными имена героев-борцов. Кончилось детство человечества…

— Какой величественный автобиографический материал! — увлекался когда-то дядька Иван, поддаваясь своей стихии. — Антон, если останешься в живых, не забудь об этом. Тип царя — через конкретные фигуры: Генрих, Людовик, Николай… Предатель, Подхалим — так же с именами. Но прежде всего — Борец! Спартак, Тайлер, Пугачев… И все это вместе взятое — автобиография. Моя, твоя… другого… Нелегко? Ну, понятно. А жить разве легко? Бороться, умирать?..

Это были муки творчества честного мастера, очутившегося в хаосе, где огромный опыт двадцатого столетия вдруг попал в первобытные джунгли, где люди поменялись ролями с человекообразными. Сама жизнь подсказала дядьке Ивану эту мысль… Он представлял феноменальную сцену, восторгался ею и сожалел:

— Не смогу…

— Создадут другие. Кто будет на свободе, — успокаивал Антон.

— Это можно увидеть только отсюда, из первобытности, — образ миллионолетнего существа в ведущих ролях: Добро и Зло, Любовь и Ненависть…

И вот оно… Так ли представлял себе все это дядька Иван? Хотя бы вот этот эпизод из хрестоматийной всемирной истории…

Угрожающе крича, вооруженная вилами, косами и дрекольем, толпа бросилась к стенам крепости.

Погас верхний свет, действительность шла в мираж полубытия, в темень средневековья — горели факелы, раздавались выкрики, а через мгновенье свет совсем исчез, остановилось время на 1381 году — на мелком штрихе человеческой драмы.

Показался из темноты истории выбеленный монастырскими катакомбами ветхий летописец, встал на авансцене и принялся записывать в анонимную хронику аббатства св. Марии в Йорке события того бурного времени:

«В это время все магнаты этого графства… убежали в Лондон и в другие графства. И в это же время общины Кента… пришли в Рочестер, где встретили большое число общин из Эссекса… И здесь они сделали своим проводником Уота Тайлера из Медстона… Члены общин ходили по разным селениям и поднимали людей… Их собралось до 60 тысяч».

Слова летописца заглушаются криком: «Идет! Идет!» Всю сцену заливает яркий свет, появляется Онежко в роли короля Ричарда. На нем те же самые одежды, в которых он шел сквозь легенду в роли абстрактного Царя, тот же грим, чтобы таким образом сохранить единство образа — Царь, Повелитель.

Повстанцы умолкают, и вперед выходит Сидоряк в роли Уота Тайлера:

— Добро пожаловать, наш король сеньор Ричард, мы не хотим иметь другого короля кроме тебя.

Р и ч а р д. Подданные мои, я пришел выслушать ваши просьбы и пожелания.

У о т Т а й л е р. Великий наш король. Мы просим, чтобы ты позволил нам взять всех изменников общин и твоих изменников. И еще мы просим, чтобы никто никогда не служил никому другому иначе, как по своей доброй воле.

Р и ч а р д. Мои подданные, обещаю, что все ваши требования будут исполнены в законном порядке. А сейчас расходитесь все по своим домам.

У о т Т а й л е р. Клянусь тебе, брат, если мы немедленно, сейчас же, не получим желаемых грамот, лорды будут раскаиваться за свое упорство.

Антон Петрович мысленно дорисовал то, чего не позволяла сделать сцена, несмотря на все актерские способности Сидоряка, игравшего роль Тайлера:

«В его прищуренных глазах отражался свет будущих пожаров, сквозь которые должны были пройти обездоленные; где-то там, в глубине веков, видел он свет желанной победы, этот свет горел на высочайшем пьедестале, созданном из жертв эпох и народов. Был уверен, что идет на смерть. Потому что он был и Тайлером… и Сидоряком, жившим в двух эпохах: в роли Уота Тайлера он жил интуицией и опытом артиста, имевшего за плечами революции и восстания, который даже участвовал в штурме Зимнего, а как Сидоряк — придирчиво ощупывал поступки крестьянского вожака XIV столетия, осуждал его за наивное доверие и безрассудную отвагу».

Казнь Уота Тайлера прошла за кадром, как все кровавые сцены в этой постановке. На таком режиссерском приеме настоял Рущак, не допускавший казней и пыток на глазах у зрителей.

Дописывал трагедию седой летописец в монастырской келье:

«И мэр… приказал отрубить ему голову. И повелел наткнуть голову Уота Тайлера на шест и так нести над собою к королю… Когда увидел король отрубленную голову, он приказал поднести ее поближе, чтобы запугать членов общин, весьма благодарил упомянутого мэра за содеянное… После этого король разослал своих гонцов во все места с приказом ловить нарушителей королевского порядка и предавать их смерти… На протяжении всего лета слуги короля вешали крестьян… В конце концов по божьему повелению король увидел, что слишком много погибло его подданных и слишком много пролито крови, и в его сердце вселилась жалость, и он даровал всем отпущение и прощение, при условии, что в будущем они никогда не будут восставать против своего Царя. Так закончилась эта несчастная война».

Монах отложил фолиант, гусиное перо и сказал, возводя очи к небу:

«Господи, сколько люду погибает. Или этого не видно с высокого неба? — Испуганно оглянулся, не услышал ли кто-нибудь, и начал тихо молиться: — Молюсь за всех несчастных, погибших на тернистых путях истории, и за тех молюсь, что погибнут в Жакерии, в крестьянской войне в Германии, в восстании испанских коммунерос, в восстании итальянских чомпи, в крестьянских войнах Болотникова, Пугачева, в Колиевщине и во множестве других. Аминь».

Когда действие дошло до казни Пугачева, неожиданно возникла своеобразная интермедия — старый Рущак вырвался из толпы, окружавшей Лобное место, и крикнул режиссеру и Антону Петровичу: