Семен Бытовой - Поезд пришел на Тумнин

Когда гости расселись полукругом на полу, в доме растопили очаг. Никифор зажег пучки сухого багульника, и помещение наполнилось сладковатым дурманящим дымом. Хутунка сел на оленью подстилку, заморгал глазами, почесался и, пока Тиктамунка грел над огнем бубен, с видом полной отрешенности глядел в одну точку. Перед ним, на полу, лежали все его шаманьи атрибуты: юбочка, отороченная барсучьим мехом, костяные побрякушки, связка ржавых ключей и еще какие-то таинственные предметы.

Петр Наумович Бисянка нарезал стружек из черемуховых веток и стал ими украшать шамана. В виде венка он повязал их вокруг головы Никифора, насовал за воротник его халата. Хутунка, словно не замечая того, что с ним проделывают, продолжал безучастно глядеть в сторону. Потом старик поднялся, надел юбочку, которая была ему выше колен, привязал к ней все свои побрякушки и, приняв из рук Тиктамунки подогретый бубен, ударил по нему колотушкой — высушенной лисьей лапкой.

Закрыв глаза и закинув голову, Хутунка начал приплясывать по кругу — побрякушки, висевшие на нем, забренчали. Но это было только началом. Дернувшись всем телом, точно снизу его ткнули шилом, шаман еще быстрее заплясал по кругу, высоко поднимая и далеко выбрасывая ноги. Пот ручьями стекал по его морщинистым щекам. Тиктамунка зачерпнул берестяной чумашкой воды из ведра и подал ему. Шаман на ходу схватил чумашку и плеснул себе в лицо.

Николай Павлович много раз видел камлание, но и он удивился, откуда у старика берутся силы. Не менее часа кружился и плясал Хутунка. В помещении было душно от множества людей, от дурманящего дыма багульника. Наконец, шаман перешел на шаг, закачался и упал на оленью подстилку. Он тяжело дышал. Тиктамунка подошел и тряпкой вытер ему мокрое лицо. Он расстегнул на нем ворот халата и полынным веником замахал над ним, как веером. Отдышавшись немного, Никифор сел, подобрав под себя ноги, и унылым голосом тихо пропел:

Пропев это, Никифор лег лицом вниз, зарылся с головой в пушистую медвежью шкуру и тут же уснул.

Хутунка после этого еще два дня прожил в Уське. Матрена думала, что старик умрет, так он был слаб после камлания. Она варила настой из каких-то трав, поила им отца.

Как только он оправился, то велел позвать Феню, старшую внучку. Когда девочка пришла, старик не сразу ее узнал, так она выросла за четыре года.

— Здравствуй, дедушка — весело сказала Феня, — зачем звал?

Вместо ответа, старик протянул ей старый мешок из рыбьей кожи, завязанный розовой тесемкой.

— Возьми, внучка. В музей. Там все: и халат и кости, — сказал он, рассматривая внучку внимательным взглядом своих маленьких полузакрытых глаз. — Возьми! — И старик быстро вышел из дому.

Вечером Никифор Хутунка, последний шаман бывшего стойбища, скорым поездом выехал в Датту, а оттуда рейсовым самолетом улетел в Коппи, к брату Анисиму...

У Николая Павловича в квадратной берестяной коробочке, разукрашенной тонкой витиеватой резьбой, хранятся дорогие сердцу листки. Это фронтовые письма учеников. Многие листки пожелтели, стерлись на них слова, наспех написанные в минуты затишья между боями. Все они хранят следы сгибов, потому что были сложены треугольниками, как обычно складывались солдатские письма. На каждом листке в правом нижнем углу красным карандашом проставлена дата их получения в Уське-Орочской.

Почти все юноши, окончившие в 1941 году семилетку, добровольно ушли на фронт. Николай Павлович никогда не забудет тот туманный, зимний вечер, когда ребята, во главе с Кириллом Батумом, пришли к нему и молчаливо уселись на кушетке. Николай Павлович сразу догадался, что они явились по очень серьезному делу.

— Ну, милые, говорите! — сказал он, обращаясь к Кириллу, у которого в руках была свернутая в трубку тетрадь. Николай Павлович заметил, что обычно спокойный, уравновешенный Кирилл очень волнуется, и повторил: — Говорите же.

Кирилл встал, посмотрел на своих товарищей. Те тоже поднялись. Развернув тетрадь, он стал читать:

«Дорогой Николай Павлович, с нулевого класса вы учили нас, орочей, любить свою родину — великий Советский Союз. Вы всегда так хорошо рассказывали нам, какая она огромная и прекрасная — наша родина, какая богатая и сильная, что с самых детских лет мы гордимся ею и беспредельно любим ее. Конечно, дорогой Николай Павлович, только в нашей Советской стране, под ясным солнцем Сталинской конституции, мы — орочи, люди далекой тайги, получили счастье и стали равноправными гражданами СССР. Дорогой Николай Павлович, мы хорошо помним ваши слова. Мы помним, как вы говорили нам, что в грозное для нашей родины время все мы должны стать грудью на ее защиту. Это, вы говорили, самое большое счастье для советского человека, его самый священный долг. Дорогой Николай Павлович... — Тут у Кирилла чуть дрогнул голос. Он остановился, вытер рукавом выступившие на лбу капельки пота и встретил спокойный взгляд учителя. Николай Павлович стоял, прислонившись к стене, заложив за спину руки и немного склонив на бок голову. Кирилл более громко, чем прежде, повторил: — Дорогой Николай Павлович, большое спасибо вам. Мы уходим, Николай Павлович, на фронт, защищать нашу родную Москву. Верьте нам, что мы вас никогда не подведем... Будьте счастливы с детьми и с Валентиной Федоровной».

— Кто это писал? — спросил Сидоров, едва сдерживая волнение. — Кто писал?..

Ребята переглянулись, будто спрашивая друг друга, как ответить на вопрос учителя. Они не понимали, хорошо ли было написано письмо или совсем плохо, потому что никогда не видели Николая Павловича таким взволнованным.

— Все мы писали вместе, Николай Павлович, — произнес из-за спины Кирилла Мурга Тиктамунка.

Николай Павлович взял из рук Кирилла тетрадку, прижал ее к сердцу и громко сказал:

— Пять с плюсом, дорогие мои мальчики! Пять с плюсом!

Ребята заметили, как у Николая Павловича выступили на глазах слезы, и они теснее прижались друг к другу и виновато опустили головы. Достав из кармана платок и вытерев глаза, Николай Павлович совсем спокойно сказал:

— Идите, мои мальчики. Идите, защищайте Москву. Без Москвы ни у кого из нас не будет счастья. Идите, я верю вам! — И он всех разом обнял и прижал к груди.

Рассказывая мне о фронтовой службе своих учеников, Николай Павлович, видимо из-за скромности, не упомянул об этой сцене. Мне рассказал о ней недавно вернувшийся из армии Владимир Ауканка, участник Великой Отечественной войны, награжденный орденом и тремя медалями. Он тоже принимал участие в составлении письма учителю.