Семен Бытовой - Поезд пришел на Тумнин

Николай Петрович достал трубку и закурил.

Мать Кирилла еще ничего не знала, Получив на почте письмо и прочтя его там же, Николай Петрович сразу отправился к учителю. Он знал, что здесь, как это уже бывало не раз в его жизни, он найдет хоть немного утешения и в этот горестный час своей неизбывной отцовской печали...

Гвардии старший сержант снайпер Кирилл Батум стал национальным героем народа. Орочи увековечили в своих сердцах его светлое имя...

Отныне его называли не иначе, как «Сын гвардии старший сержант».

Эти слова высечены и на памятнике, который воздвигнут в центре зеленой площади в честь воинов-орочей, павших на фронтах Великой Отечественной войны.

Памятник сооружен Николаем Павловичем совместно с учениками старших классов. Это высокий обелиск, увенчанный красной солдатской звездой.

Бабушка Адьян, маленькая, сухонькая женщина с желтоватым, морщинистым, как грецкий орех, лицом, сидит на полу, подобрав ноги, и вышивает по синей канве розовый орнамент. Левый глаз у нее полузакрыт и слезится, и старушка тыльной стороной ладони все время смахивает с него слезу и вытирает руку о халат. В зубах она держит длинную трубку, затягивается с большими промежутками и лишь для того, чтобы трубка не остыла.

Комната чисто побелена. Вдоль стены, одна к другой, стоят аккуратно убранные кровати. Над ними приколочены меховые коврики, обшитые по краям красным, немного поблекшим сатином. На полу расстелены оленьи шкуры. В комнате есть и стол и стулья, но бабушка, по привычке, сидит на полу. Занятая шитьем, она словно не замечает нашего прихода.

Следом за нами входит Павел Афанасьевич Мулинка, сгорбившийся, с редкой, пересыпанной сединами бородкой. На нем черный, из чертовой кожи костюм — брюки навыпуск и пиджак. На голове — вытертая, изрядно поношенная фетровая шляпа, сильно сдвинутая на затылок.

— Здравствуйте, Николай Павлович, — говорит Мулинка.

— Николай Павлович? — спрашивает бабушка, только теперь замечая нас. — Давно, однако, не заходил. Как живешь, ничего, конечно?

— Спасибо, хорошо, — отвечает Николай Павлович.

— Пускай хорошо, чего там! — говорит бабушка, не вынимая изо рта трубки. Она откладывает в сторону шитье, потягивается, потом упирается руками в пол и высвобождает из-под себя ноги. Но прежде чем подняться, она измеряет меня, нового человека, пристальным взглядом и, кивая в мою сторону, спрашивает Николая Павловича: — Однако учитель тоже?

Мы знакомимся. Я беру ее сухую узловатую руку и хочу помочь ей встать, но бабушка, улыбаясь, отнимает руку и встает сама. Она подходит к столу, выдвигает стулья, приглашает сесть.

— Где же Елена Алексеевна? — спрашивает Николай Павлович.

— Шкурку мнет, — отвечает бабушка и, подойдя к окну, кричит: — Елена, бросай!

Через пару минут появляется женщина в таком же, как у бабушки Адьян, синем сатиновом халате.

— Здравствуйте, Николай Павлович! — говорит она и садится на край кровати.

Я замечаю, что на тумбочках рядом с графинами с водой лежат буквари. Но это ничуть не удивляет меня, я уже давно знаю, что в Уське все учатся, даже глубокие старики.

— Шкурки готовите к осени? — спрашивает Николай Павлович Елену Алексеевну.

— Конечно, будем унты шить, — отвечает Елена Алексеевна, лучшая из мастериц по шитью меховой национальной обуви.

Старики и старухи, живущие в этом доме, не хотят сидеть без дела. Даже самая старая из всех — бабушка Акунка находит для Себя занятие: крошит табак, разматывает нитки. А Павел Афанасьевич Мулинка каждое утро приносит на кухню дрова, таскает воду из Тумнина.

— Что, Николай Павлович, артель делать будем или, однако, не будем? — после недолгого молчания спрашивает Елена Алексеевна.

Она достает из глубокого кармана халата горсть табаку и набивает им трубку.

— Будем об этом говорить, — отвечает Николай Павлович и поясняет мне, что старики давно хлопочут об организации артели по пошиву меховой обуви и рукавиц.

Бабушка Адьян вынимает из-под матраца пару детских унтов из нерпичьего меха и маленькие рукавицы, расшитые красным узором.

— Смотри, какие шьем, разве плохо? — спрашивает она.

— Надо артель, конечно, — повторяет Елена Алексеевна. — Старухи все здоровые, чего там!

Оказывается, мастерицы занимаются своим любимым делом от случая к случаю, когда удается достать несколько нерпичьих или оленьих шкур. Но очень редко выпадает такое счастье. Колхозные бригады сдают пушнину на заготовительные пункты. А старики, живущие в этом доме, только изредка промышляют зверя, чтобы, как говорит Мулинка, поразмять свои сухие кости.

— Артель если делать — шкурки, думаю, будут, — говорит Елена Алексеевна. — Денег, конечно, старикам будет на табак — кури сколько надо.

— Верно, конечно, — добавляет бабушка Адьян.

— Разве не хватает вам? — спрашивает Николай Павлович.

— Хватает, конечно, — говорит Мулинка. — На свои деньги можно много больше курить.

Бабушка Адьян утвердительно покачивает головой.

— Я тоже думаю, что нужно артель создавать, — заключает Николай Павлович.

— Айя ну-ли! — улыбаясь, говорит Адьян. — Николай Павлович сказал: надо!

— Надо заявление писать, чего там, — оживляется Елена Алексеевна. — Можно, конечно, в Совгавань ехать, в райком партии прямо. Райком всегда даст почет старухам.

В самом деле, подумал я, почему бы не создать артель старым орочам. И, конечно, не только потому, что старики будут иметь свой заработок на личные расходы. Такая артель, и с этим согласен Николай Павлович, будет давать дополнительный доход колхозу «Ороч». Трудовое объединение опытных мастериц возродит и национальное искусство маленького народа. Ведь не только чудесную меховую обувь шьют они. Поистине с неподражаемым мастерством делают они и красивую берестяную посуду, украшая ее тончайшим орнаментом. Работа их славится. Многие специально едут из города, чтобы заранее, с осени, заказать красивые меховые унты или рукавицы, купить для подарка чумашки, кондюго, туески, шкатулку...

Дом престарелых орочей — гордость жителей бывшего стойбища. Старейшие и, значит, самые уважаемые люди родов живут в этом светлом, просторном доме, обеспеченные всем необходимым. Государство кормит, одевает, лечит их, заботится о том, чтобы ничто не омрачило их старость.

Я не знаю, есть ли еще такие дома на Севере, но в далеком, таежном поселке, на берегу Тумнина, в полном достатке живут тридцать самых старых орочей.

Бабушка Акунка — она считает, что живет уже сто пятнадцать зим, — невысокая, сухонькая старушка, глядит на меня маленькими, тускловатыми, словно затянутыми сизой дымкой глазами.

— Хорошо помните, как жили раньше? — спрашиваю я ее.