Семен Бытовой - Ночью скалы светятся

Однажды, когда из-за сильной стужи Майя Гриневич запорола кладку капитальной стены и пришла в общежитие грустная с заплаканными глазами, Инка подсела к ней, обняла за плечи, стала успокаивать.

— Ну, не надо, Майечка... Завтра чуть свет встанем с тобой, пойдем и переложим стенку...

— Спасибо тебе, Инночка, я уж сама как-нибудь.

— Так и знала, что не захочешь. Опять не веришь, что я смогу... — обиделась Ряпушкина.

...Майя Гриневич проснулась, как и хотела, в третьем часу ночи. Чтобы не будить Инку, она, не зажигая света, оделась, взяла из тумбочки горбушку хлеба и осторожно, стараясь не скрипеть дверью, вышла на улицу.

Было холодно и ветрено. В небе висел неяркий серп полумесяца. На противоположном берегу реки одиноко высилась похожая на сахарную голову сопка, которую здесь почему-то называли «Сахалин». Ветер завывал в щербатых торосах, сдувал со льда снег и кружил его в мглистом воздухе.

Майя шла вдоль берега по крутой и узкой горной тропинке, спрятав руки в карманы стеганки и опустив голову. Перебравшись по скользкой обледенелой доске через глубокий овраг, она вскоре вышла на Береговую улицу. К ее радости, около подъемного крана дотлевал вчерашний костер. Разворошив его, она подбросила охапку стружек и, когда они разгорелись, положила в огонь несколько обломков сосновых досок.

Еще ни разу не приходилось Майе ночью оставаться одной на стройке; и, когда она посмотрела на высокие, покрытые изморозью леса, у нее вдруг от страха сжалось сердце. Но яркий огонь костра немного подбадривал, и Майя не так остро чувствовала свое одиночество. Пожалев, что отказалась от помощи Инки, она медленно поднялась на четвертый этаж. Здесь ветер был резче, а мороз лютее.

В бадье, укрытой брезентом, было еще много раствора. Подбавив туда хлорки, Майя быстро перемешала раствор и снова укрыла бадью. Потом отыскала молоток и принялась разбирать вчерашнюю кладку. Верхние ряды разобрала довольно быстро, а нижние поддавались туго.

За час разобрав кладку, Майя решила немного отдохнуть. Она сняла перчатки, провела ладонями по щекам: они были шершавые и сухие. Майя подумала, что обморозила щеки, и принялась сильно тереть их, пока кровь не прихлынула к лицу и не застучала в висках. Потом снова принялась за работу.

Вдруг перед Майей выросла фигура ночного сторожа Акима Ивановича Сойгора в длинной медвежьей, мехом наружу, шубе, подпоясанной электрическим шнуром. Мохнатая шапка с опущенными ушами немного скрывала широкое скуластое лицо старика. Попыхивая трубочкой, он молчаливо, с удивлением разглядывал девушку.

— Что надо, Аким Иванович? — не без тревоги спросила Майя.

— Моя все думай-думай, почему ночью работай? Наш Коля дома спит, а ты работай. Верно, и ему надо?

Коля Сойгор, внук Акима, работал крановщиком и иногда обслуживал бригаду Романова.

— Нет, Аким Иванович. Коля пускай спит. Ему с утра на работу. А мне уж немного осталось! — сказала Майя, подумав, что Аким Иванович, хоть и бывший шаман, но человек, видимо, хороший, и зря она его испугалась.

— Я мало-мало тебе помогай, ладно?

Подавая Майе кирпичи, он с интересом глядел, как она ловко укладывает их.

— Один кладешь, второй кладешь, глядишь — скоро большой дом будет, — восхищенно произнес он.

— Вот так по кирпичику новый город вырастет...

— Пускай его растет, — сказал старик, пряча в карман остывшую трубку. Он сбил на затылок меховую шапку, и Майя увидела, что Аким Иванович улыбается.

Майя отложила мастерок и с интересом разглядывала Сойгора. Ей вспомнилось, как однажды Инка Ряпушкина рассказала веселую историю: последний нанайский шаман пришел к Буренцову и стал просить, чтобы его устроили на какую-нибудь работу. И парторг предложил старику поступить сторожем на склад.

— Что смотришь? — спросил старик. — Наверно, я тебе интересный? — И его маленькие глаза под припухлыми веками сузились еще больше.

— Вы, Аким Иванович, очень добрый человек! — вырвалось у Майи.

— Чего там! — махнул рукой старик, подавая ей последние два кирпича. — Все, кончились!

— Больше нам и не требуется! — ответила Майя. — Скоро смена придет...

Сойгор достал из кармана трубку, неторопливо набил ее табаком и, подумав, сказал:

— Однако твои кирпичи крепко лежать будут, верно?

— На века! — засмеялась Майя.

Стало светать. Белый морозный туман плыл над рекой. Ветер гнал его в сторону горного хребта, который выступал из-за леса, притихшего под снеговым покровом. На горизонте еще одиноко висел побледневший серп луны, но он уже таял в лиловой полосе утренней зари.

— Тихо будет, солнце будет, — сказал Сойгор и стал спускаться с лесов.

В это время, запыхавшись, наверх побежала Инка, чуть не сбив старого Акима. Он не успел посторониться, как Ряпушкина уже взлетела на четвертый этаж, где стояла Гриневич, осматривая новую «капиталку».

— Ну, как не стыдно, Майечка! — закричала она. — Даже не разбудила меня!

— Ты так спала крепко, что мне жаль было будить тебя, — стала оправдываться Майя. — А если тебе очень хочется на лесах поработать, — пожалуйста. Пока еще смена не пришла, давай начнем тот угол выкладывать.

Было шесть утра. До прихода смены оставалось ровно два часа. Просто ради Инки Майя решила остаться на лесах. Размешала мастерком раствор, показала Ряпушкиной, как нужно класть кирпичи.

Время бежало незаметно. Когда ровно в восемь заступила смена, девушки, увидев на лесах Инку, подумали, что она добилась все же своего — поступила в бригаду каменщиков, — и очень обрадовались.

— Молодец! — похвалила Долотова. — Не боги горшки обжигают.

Инка улыбнулась.

— Жаль, не могу больше, — сказала она. — В контору надо.

— Так ты временно к нам?

— Временно, — закивала головой Инка.

Работы у Ряпушкиной хватало обычно до обеденного перерыва. Остальное время она сидела у окна, подперев кулачками лицо, и тоскливо глядела на Береговую улицу, где в обледенелых лесах стояли новые дома. Она видела, как Коля Сойгор управляет краном, опуская и поднимая стальную стрелу. Она видела Надю Долотову и Майю Гриневич на лесах четвертого этажа и с завистью смотрела, как они красиво и ловко выкладывали высокий угол дома. И чем дольше следила Инка за подружками, тем больше чувствовала себя одинокой. Это ощущение одиночества она временами испытывала с такой остротой, что готова была разреветься.

Она жаловалась нанайке-уборщице, выгребавшей золу из печки:

— Да, Глафира Петровна, незавидная моя судьба! Вековать мне за этой машинкой!

Глафира Петровна Бельды не очень понимала, о чем говорит Инка, и ее морщинистое, почти каменное лицо, с трубкой в зубах, решительно ничего не выражало.