Олег Стрижак - Долгая навигация

Кругом был лес.

Светились под закатом два рельса, намокший песок. Зажгли окно в сборном, когда-то красном домишке. Жухлые астры за штакетником, две тощих и грязных козы.

Матрос третьего года службы толкнулся бы в дверь, где «посторонним воспрещается», дозвонился бы в бухту, доложил дела дежурному и завалился бы до утра на деревянный, источенный ножиками диван.

Валька с отчаяния рванул пешком. Выйдя, уже в темноте, под дождем, к развилке, засмеялся от злости: дороги дальше не знал. Здесь его и подобрал случайный грузовик. И теперь, отвердев от усталости, холода, тряски, он свирепо мечтал об одном: корабль! Свет, тепло, кружка чаю, и спать — в покойную, добрую койку. «Матрос должен обладать…»

Машина встала.

— Матрос! — услышал он голос лейтенанта. — Давай в кабину! Замерз?

Когда он выбрался из лужи, в которую спрыгнул наугад, лейтенанта у машины уже не было. Не рассуждая, тупо полез на кожаное сиденье. Матрос-шофер равнодушно посмотрел, как Валька захлопнул дверь, и дернул машину с места. В прыгающее пятно света выскакивали ухабы, заборы; проезжали деревню.

— Лейтенант?

— До утра, — безразлично сказал шофер. — Баба у него здесь. Училка.

— Женится?

— Это вряд ли. Она по распределению. Домой обратно хочет. Откуда шел?

— С поезда. Поезд опоздал.

— С отпуска?

— С отпуска.

— Ох, наверное, и погуля-ал… — прижмурился шофер.

Руки его были черны и сбиты, бескозырка в грязном, залапанном чехле болталась сзади него на крючке.

— Погулял, — неопределенно отозвался Валька. — Отца хоронил.

— …А я вот не помню отца, — с неожиданной обидой сказал шофер. — Три года было, как он на мотоцикле навернулся. А мать еще раньше. Послеродовое воспаление. Слыхал такое?

— Нет.

— И я нет. Бабка ро́стила. Ничего. Сейчас на бетонку выскочим. С корабля?

— С «полста третьего».

— Ваши — гонки в День Флота взяли.

— Пусть.

— …Бетонка. Сколь служишь-то?

— Восьмой месяц.

— Тю!

Белая бетонка катилась, шурша, под колеса, печка ровно дышала теплом, и Валька чувствовал, что засыпает, засыпает, засыпает…

— Бухта.

Вынеслись из-за леса огни.

— …Так ее и не так.

Праздник, карнавал огней расплескивался в темном небе, дрожал и дробился в черной воде. Бухта!

Свет фар уперся в массивные черные ворота с красными пятиконечными звездами.

— Слезай, молодой. Приехали.

Мичман на КПП глянул в отпускной и погнал Вальку в лазарет, за отметкой о здоровье. Проходя мимо клуба, Валька услышал глухое придыхание оркестра. На крыльце, в рамке света из открытых дверей, курили, смеясь, отглаженные моряки.

Была суббота.

От ворот до стенки — километра два. Валька шел, цокая подковками по бетонке, и, за неимением лучшего, радовался своему здоровью. В лазарете пожилая сестра рассеянно тиснула ему штамп, прислушиваясь, не вскипает ли чайник.

Он помнил, что праздник огней — обман, и все-таки, выйдя на стенку, помедлил.

Неуютная, мокрая ночь. В излишне просторном, морском небе спокойно и редко висели стояночные огни. Остро поблескивали корабли. Пустота. Возле трапов скучала вахта в черных горбатых плащах, автоматы по-ночному — на грудь.

…Нашел свои мачты, вытер ноги о старенький мат, шагнул на трап, козырнув машинально пустому флагштоку. Вахтенный вгляделся:

— Здорово. Иди, звонить не буду. С полдня тебя ждут.

Была радость звенящей под каблуками палубы и отдраивания тяжелой двери, когда рукояти сами ложились в ладонь, радость сложного духа живого корабля. В ярко высвеченной дежурной рубке его ждали старшины — Дымов, дежурный по кораблю, во фланельке, с сине-белой повязкой, и Шура Дунай — застиранная до голубизны, тонкая свежая роба.

— Прибыл, — кратко сказал Валька.

Дымов с сомнением оглядел его.

— Старпому доложись. Да не чистись ты, тебя из пожарного шланга не отмоешь. Чемоданчик брось.

До отбоя оставались минуты.

Луговской, в расстегнутом кителе, играл в шахматы с коком Серегой.

— Итак, — утвердительно сказал он, увидев Вальку.

Валька уже привык к его манере изъясняться и по форме («Матрос Новиков…») доложил. Луговской откинул синюю плюшевую портьеру, кивнул на койку:

— Садись. Мать как?

Валька пожал плечами.

— Понятно… Пешком шлепал? — левой рукой Луговской цепко ухватил Валькино запястье, прищемил узкими бледными пальцами пульсирующую жилку, правой дважды ударил по кнопке звонка; в двери возник Дымов с тяжелой ладонью у бескозырки. — Доронина мне. Доктора. Дуная, — и, бросив Валькину руку, потянулся к ключам в дверце сейфа; каюта хороша была тем, что все здесь можно было достать не вставая с кресла.

За дверью уже выпятил грудь и распушил усы низенький Доктор Слава, лениво привалился к переборке Шура; подбрел, сонно щурясь и шаркая тапочками, грузный недовольный Иван в полосатой маечке.

— Доктор, — поднял палец старпом и вынул из сейфа графин. — Температура! Аспирин. — Доктор кивнул. — Дунай: боцману — три дня не ставить на вахту.

— Есть, — ответствовал Шура.

— Накормить горячим, крепкий чай.

«Сделаем», — качнул головой Серега.

— Доронин: вымыть.

— Где ж я пару-то возьму? в ведре принесу? товарищ старший лейтенант! — обиженно загудел Иван.

— Не бреши. Двести граммов с помывки осталось?

— Есть, — буркнул Иван.

Луговской наполнил из графина стакан на треть.

— Профилактически. Чистый!

Валька спокойно выпил, отер губы, равнодушно посмотрел на старпома.

— Марш все, — скомандовал Луговской. — Чья партия, кок?..

Форму Шура разрешил оставить на ночь грязной, велел только бросить в пустой рундук. Валя мылся, а Иван два раза приходил справляться, как идет пар. «Там едва-едва сто граммов давление!..» Серега вскипятил электрический чайник, наладил в кастрюльке сосисочный фарш в томате. Доктор принес на салфеточке две таблетки аспирина. В камбуз протиснулся Дымов, за ним Иван и Шурка, пожелали приятного аппетита. И вот он, вялый, сидел на крытом оцинкованной жестью табурете и прихлебывал густой жаркий чай. Тянуло холодком, бесприютной камбузной чистотой.

— Сыт.

Серега посмотрел на нетронутую еду.

— А сыру? Или мяса кусок поджарить?

— Может, тебе горчичники поставить? — спросил, подумав, Доктор.

— Док, — сказал Дымов, — ты знаешь, кто хуже дурака?

— Знаю, — невозмутимо сказал Доктор. — С инициативой. — Взял с оцинкованного стола ключи и ушел опечатывать амбулаторию.

Корабль спал. В проходе кубрика Вальку остановила рука: друг, Захарка Харсеев, шепнул: «Здравствуй, Валя». Валька молча пожал его руку, забрался в койку. Вытягиваясь, коротко застонали цепи. Внизу тоже заскрипело; Харсеев долго ворочался, потыкал снизу в Валькин матрас: