Олег Стрижак - Долгая навигация

Осень надвинулась, — неся, как всегда, перемены, тревогу и встрепку. Засвежило сразу и крепко, ветер и стук волны хозяйничали в бухте; корабли больше не были главными здесь, мотали мачтами вразвалку. И люди в бушлатах и рвущихся с плеч плащах проходили по мокрому камню спеша, воротя прочь лицо от ветра.

Сумерки, сумерки… октябрь.

В эту осень особенно часто и жестко штормило; в эту осень пора было идти в док; зачитали на мокрых палубах приказ о призыве и увольнении в запас; пришла старпому радиограмма, что родилась дочь; в эту осень ушел с «полста третьего» боцман.

Шура стал главстаршиной.

И обзавелся вилкой.

— Вахта!

— Есть вахта… Вахтенный по плавпирсу матрос Мирошниченко.

— Раевский, командир торпедолова, на борту?

— Должен быть. С кинофильма с казармы пришли, и он пришел.

— Ну-ка, подыми кого на «восемьдесят пятом».

— …Товарищ мичман. Товарищ мичман!

— Но?

— Там до вас кап-три, командир «полста третьего».

— Кто?.. Который час?

— Ноль часов двадцать одна.

— Проси!

— …Здесь, товарищ капитан третьего ранга, вниз…

— Осторожно, командир. Больно трапик крутой.

— Здорово, командир.

— Здорово. Командир.

— Побеспокоил вот.

— Садись.

— Каютка у тебя… У меня платяной шкаф больше.

— Не ка-ют-ка. Салон!

— Ну, тебе виднее.

— Дождевик бы снял.

— Негде.

— Эге. С чем пришел, командир?

— С аргументом. Как?

— Не употребляю.

— Я тоже.

— Где-то тут у меня яблочки были…

— …Ху!

— Ничего… Как там у тебя?

— Без боцмана — сам понимаешь: без боцмана.

— Кого брать думаешь?

— Найду. Я, Юрьевич, утром в полигон ухожу.

— Угу.

— И до начала учений к стенке могу не прийти.

— Можешь.

— Тебе с починкой дизеля так и так две недели стоять.

— Гм. О-па-саешься?

— Как тебе сказать… С начштаба согласовано. Сказал: на твое усмотрение.

— Где-то тут у меня еще яблочко было…

— …А ничего каютка. Тесновата только.

— Да… Когда снимаешься-то?

— В пять ноль-ноль — прошу быть на борту.

— Есть… товарищ командир.

Вилку, прямо сказать, Шура завел сдуру.

Он просыпался задолго до подъема, до рассвета и сразу томительно чувствовал: осень. Осторожно гремели сапогами по трапам, будили тихо вахту, рабочих на камбуз; где-то далеко звякали люки… Осень стояла в звуках, в холоде железа, в слепой толчее мелких волн за бортом. Как хотелось спать по первому году! как хотелось спать — всегда: на занятиях, на вахте, на камбузе у гудящей, жаркой форсунки… Теперь он подолгу лежал, невнимательно разглядывая туманный, плывущий от света синей лампочки белый подволок.

Осень стояла в кубрике, наполняя его до краев.

Заветная, вымоленная, последняя флотская осень принесла лишь беспокойство и разлад. Недовольно, бесшумно он спрыгивал вниз, натягивал тельняшку, суконные брюки, набрасывал на плечи бушлат и поднимался по трапу. Чистые и промерзшие коридоры, редкий ночной свет. На камбузе гудел огонь. В дежурной рубке — помятое со сна лицо Блондина. «Привет… Как дежурство? Дай сигарету». Желтый свет, хмурая синь в зарешеченном портике, ветер… Моторист, молодой, с красной повязкой, глядел с грустным укором: спал бы и спал старшина, на осеннем рассвете сон — омут. В умывальнике, где над оцинкованным желобом торчали три надраенных крана и скрипел под сапогами сухой желтый кафель, он долго, неодобрительно разглядывал себя в оправленное сталью зеркало. Почти незнакомое, неуловимо постаревшее лицо, глаза… нехорошие, прямо сказать, глаза. Застиранная, изношенная тельняшка, повидавший виды бушлат. Новыми были погоны. Он стал старшиной команды и единственным главстаршиной на корабле.

От этого, от новых погон, а больше всего оттого, что близок был срок уйти с корабля, возникла и укрепилась легкая отчужденность. Он был уже чужим для молодняка, что весело, словно играя в лихую флотскую службу, шнырял по кораблю, мелькал в отсеках, горловинах… То же чувствовал Кроха, и Иван, и вовсе чужим казался первогодкам вернувшийся из долгой командировки Женька.

Что-то хмурыми, малоразговорчивыми стали они, прослужившие на этой посудине больше всех…

«Команде вставать! Койки убрать!»

Он сказался больным, чтобы не бегать на зарядку; дивизионный врач только посмотрел в глаза и кивнул: верно, болен. Из кубриков, заправив койки, тянулись наверх, в гальюн; на юте наспех закуривали. Тяжелая сырая хмурь катилась над ютом, над желтыми фонарями. Сердитый, непроснувшийся Иван тряс головой, хрипло: «Напрра-ву! На стенку бегом! марш!» — и три десятка не оформившихся, сосредоточенных со сна мужиков в тельняшках и сизых штанах убегали, грохоча сапогами по бетону стенки. Неторопливо он сходил с корабля. Горькая синяя осень. Мимо складов, фонарей на деревянных столбах, мимо колючей проволоки и озябших часовых он шел к морю.

Из неясной синей тьмы, ворча, поговаривая, накатывало, накатывало, с белыми бородками пены, осеннее свежее море. Мокрый ветер и мокрые камни, холод, синь, неуют — и доброе, свойское ворчанье.

Синева ощутимо расслаивалась, разделялась на струи, на тучи и встрепанный ветер. На глазах у Шурки в клубах синевы протекало отделение света от тьмы; первый свет еще робко и косо струился над морем, отмечая холодным блеском дальние волны. Чуть светлело — и вставали из воды острова, всплывали на фыркающий ветер, выгнув зубчатые, лесом поросшие горбы. Рассвет занимался — неохотно, тревожно, пронзительно чистый, — обнаруживая мокрые камни, и лес, и бродящие на привязи корабли.

Доносились звонки: окончить… команде умываться… Шура вставал, отщелкивал едкий окурок, опускал воротник бушлата и шел не торопясь назад, на бледные желтые огни.

Неспокойно и маетно было от этих рассветов.

Где-то решалось, идти кораблю в док осенью или весной. Осенью — значит, неделя, две, три, и пойдет вниз мутная серая вода, обнажая гранитные мокрые стены, пойдет, словно лифт, с нею вместе корабль, встанет — днищем на клети, над мокрым гранитом, мелкий, странный в громаде дока, загрохочут по корпусу молотки… Кому нужна там четверка старшин? — отпустят, быть может, к ноябрьским. А если идти в док весной — работать им всем до упора, в черных снежных штормах, отгрызая с палубы скользкий и цепкий лед. Под конец навигации каждый матрос дорог, а старшины особенно; покатится служба на следующий год, и раньше конца января им берега не видать.

Прост рассвет над осенним морем. Люди в осеннем железе просты. Тридцать лет прожил в этом железе боцман, а когда уходил, все, что нажил, в шапке унес. Уходя, он сказал, отвернувшись, Ивану и Шурке: «Вы… присматривайте…»