Олег Стрижак - Долгая навигация

— Куд-да?! — Кроха Дымов смял своей лапой Вальку. Торпедисты тесно набились в коридорчике надстройки.

— В пост!

— Один?! Стоять!!

Вода гремела за дверями.

— Удержал? — спросил подоспевший Шура. — Куда лезешь, с-сопляк? Приготовились…

Снова вода прогремела по полубаку, и нос облегченно начал задираться вверх.

— …Ходом!!

Гуськом, вцепившись в леер, они побежали, оскальзываясь, воротясь от ветра, вверх по задравшейся темной палубе — в нос, к своему люку. Вслед ушедшей волне еще прыгали по палубе ручьи и ручейки, — а нос уже покатился вниз, в раздерганную ветром черноту, Валька поскользнулся, упал. Форштевень впился тяжело в невидимую в черноте волну, из якорных клюзов, сквозных ноздрей, встали белые фонтаны воды. Шура запихнул Вальку в люк, а сам до волны не успел и свалялся в шпилевую с водопадом. От холода зашлось, защемило сердце; падая, зашиб — даже почернело в глазах — колено, ударился обо что-то головой. Какой дурак придумал, что вода в море соленая? — горечь и кислота. Задраивая рвущийся из рук люк, получил в глаза, за ворот еще воды; воды хватало и в посту: журчали сальники, гайки отдавались от ударов. Станция, слава богу, дышала, в этой тряске запросто могло что-нибудь и полететь.

— Зип. Документация. Телефоны…

Все те же «американские горы»; когда корабль кренился набок, палуба рвалась из-под ног в сторону и вверх…

— Полный накал… Реле номер два!..

О готовности доложили в срок.

И долго-долго ждали.

Невесомые, плывущие от усталости, оттого, что спали за трое суток учений всего ничего, что штормовали без малого две недели, сидели по всем постам ребята, угрюмо взглядывая на молчащие динамики. Тревога была боевой. С каждой следующей минутой молчания все меньше и меньше оставалось каких-то надежд.

Наконец в динамиках скрипнуло.

Коротко прокашлялся командир.

— Ну вот что, — сказал он. — Пацаны!..

И на корабле стало вовсе тихо.

…Когда сняли готовность и была дана команда свободным от вахты отдыхать, Шурка остановился у открытой двери старшинской каюты. За столом, нахохлившись, сидел сумрачный, старый Раевский. Курил и думал, глядя в стол.

— Заходи.

Шурка прикрыл за собой дверь, снял мокрую шапку.

— Садись. Курить хочешь?

Шурка молча кивнул. Курева в последние дни на корабле не было ни у кого. Курить хотелось мучительно: затянуться — и просветлеть, разогнать липкую тяжесть.

Закурили — молча; сидели друг против друга, упершись локтями в кренящийся стол. Старый мичман и пацан главстаршина, бывший боцман и старшина команды акустиков; оба замотанные, оба давно без сна, оба небритые… У Раевского щетина отливала сединой.

— Все, — сказал Раевский. — Отслужил.

— Отслужил, — сказал он после долгой паузы. — Молчи!

— Теперь — на берег, — сказал он, когда выкурили по дрянной сигарете и закурили по новой. Вода с шорохом проносилась по борту. Из задраенного, забранного броняшкой иллюминатора после каждой волны стекала медленная струйка. Раскачка и броски каюты мешали ей течь ровно.

— Не надо было уходить. Чужим делом занялся, Шура. Молчи!!

И снова сидели, глядя, как пугливо, зигзагами, мечется по переборке струйка воды.

Учения начались трое суток назад, под утро, и застали их на подходе к бухте. Уже видна была тяжелая россыпь огней, — как вдруг пропало все, точно смахнуло огни черным крылом. Там, где только что дрожала освещенная вода и угадывались корабли и прожектора на стенке, висела теперь в мокрой темноте еще более черная, чем ночь, дыра. И корабль заложил крутой поворот и прибавил оборотов, уходя от берега прочь. Потом ударили колокола.

Трое суток они ходили в конвоях, бомбили, стреляли. День приподнимался над грядами грязных волн — и падал опять; гильзы прыгали вперегонки по палубе, выплевывая удушливый дым. Осень, сорвавшаяся с цепи, гуляла меж темных валов, валяя корабли как ваньку. В грозных сумерках третьего дня соскользнул с ближайшей волны серый катер с торчащими пушками, под флагом комбрига. Несколько человек ловко прыгнули с борта на борт, и катер пропал за дождем. Флаг комбрига взлетел и забился на стеньге.

Комбриг был молод.

Выходя в море — в канадке, лихо замятой старой кепке, ладных русских сапожках, невысокий, поджарый, — он казался мальчишкой. Ничего не оставалось в нем от холодного, в щегольской фуражке, чуть надменного красавца капитана первого ранга… Он любил море, и в море, если не случалось неприятностей, был всегда весел, без пяти минут адмирал.

— …Штормуешь, командир? — весело спросил он Назарова, приняв доклад. — Погодка! — И, не делая перехода: — Оперативное время ноль минут. Кто у тебя, — закричал он сквозь грохот тревоги, — командир аварийной партии?

— Мичман Раевский.

Комбриг глянул быстро (ох, не надо было брать Раевского!) и засмеялся в наступившей, гудящей ветром тишине: «Убит».

— Старшина первой статьи Доронин.

— Трюмный? Ваня? Убит!

— Старший матрос Осокин.

— Можно, — сказал комбриг.

— Оперативное время ноль две минуты.

— Пробоина в первом кубрике! пожар в баталерке!.. — истошно завопила трансляция.

И началось.

…Иван и боцман медленно спустились по трапу, прошли, держась за переборки, узким коридором в кормовой кубрик. Расклинили тяжелую водонепроницаемую дверь и мрачно плюхнулись на койки друг против друга. От обиды — курчавый, громоздкий — Иван сморщил лоб и собрал в пятачок толстые губы. А напротив него, потерянный, свесив не достающие до палубы короткие ноги, сидел грустный-грустный, выстриженный, как мальчик, боцман — с зеленой лямочкой противогаза через грудь. Иван насупленно глянул на боцмана раз, другой и неожиданно и глупо фыркнул.

— Что? — спросил непонимающе боцман.

Глядя на его сердитую и по-детски обиженную, три дня не бритую морду, Иван не удержался и, только слабо махнув рукой, закатился в полный голос.

— Дурак, — обиженно сказал боцман. — У, дурак. — И, отвернувшись, начал сердито моститься на койке, лицом к переборке. Увидев эту широченную, разобиженную спину и сиротски поджатые ноги, Иван зашелся смехом.

Когда Иван начинал так смеяться, Кроха говорил: «С этим точно родимчик будет». Завалившись бессильно на койку, он всхлипывал в изнеможении; но стоило ему приподняться и увидеть спину обиженного боцмана — хохот валил его вновь.

Понемногу спина боцмана начала подрагивать, подпрыгивать, и вот он весь («Бу-бу-бу…») затрясся от неудержимого смеха. Сел и, утирая глаза, сказал Ивану:

— Дурак.

И они залились вдвоем, несостоявшиеся командиры аварийной партии, которая, судя по грохоту, тушила четвертый «пожар».

Залязгала дверь, и в кубрик недовольно влез Женька.

— Смеются, — сказал он, загнав рукоятки запоров. — Смешно. Э!.. — и полез на верхнюю койку, лег брюхом вниз.