Олег Стрижак - Долгая навигация

И тогда Шура с размаху вытянул ложкой по прыгнувшему столу: «Так!»

Хлебнул компоту, брызнул косточками, но в ведро не попал. «Чтобы к утру была вилка!»

И двинул, насупленный, вверх по трапу. «…Вовсе, черт вас дери, за столом сидеть разучишься…»

В ужин перед Шурой стояла свежая стальная миска, плоская, стальная же, тарелка, стальной, из нержавейки, прибор: ложка, вилка, нож, — и лежала накрахмаленная салфетка в сверкающем кольце.

Салфетку мог придумать только Валька.

В полном молчании кубрика Шура сел на рундук, развернул и бросил салфетку на колени и, держа инструмент в кончиках твердых пальцев, принялся разделывать шницель. Кубрик бесстрастно смотрел.

Надо было этот цирк кончать. Тем более если дойдет до кают-компании — мало не будет. Вечером, встретив Вальку в коридоре, Шурка коротко сказал: «Убрать».

— Есть, — сказал безмятежно Валька.

Но вилка осталась.

В матросской миске ковыряться вилкой бессмысленно. Миска придумана с тем, чтобы в качку прижимать ее к груди, крупно ворочая ложкой. Много ль зацепишь вилкой каши или плова? Шура равнодушно, привычно греб ложкой, но вилка — узкая, изогнутая, легкая — аккуратно выкладывалась перед ним как уведомление в конечности морской бесхитростной жизни. В кино, когда проектор с треском и фырканьем показывал хронику, какой-нибудь митинг с плакатами и знаменами, можно было услышать в отсеке Валькин голос:

— Истомившиеся земляки репетируют встречу Шуры Дуная.

Валька резвился.

Он упивался навигацией. Каждый (серый и ветреный) день сообщал новости одна замечательней другой.

То были не виданные никогда, хриплые, с розовым брюшком бакланы; замороченные ветром закаты; цветной от восходящего солнца, летящий под бортом туман; или же сорванная с волны и бьющая в мачты пена… Осень началась в тот миг, когда в вечерний, слабо освещенный кубрик спустился Вовка Блондин и свалил на рундук груду имущества. Тут имелись пара яловых сапог, суконные портянки, суконные старые штаны. Шапка. Кожаные на меху рукавицы. Теплая, на овчине, канадская куртка на толстых молниях, с меховым откидным капюшоном… Вовка натянул канадку, прижмурился от ее домашнего, густого тепла, посмотрел на Вальку и подмигнул. Кончались игры в лето. Начинался настоящий флот.

В эту летящую осень Шура с его сухой злостью, медлительностью не успевал попасть в быстрое Валькино любопытство. Шура был неинтересен как нечто прожитое.

Лился вольный белый свет.

Под необъяснимо высокую дугу небес, в белый, дымчатый звон выплывал с рассветом крохотный, с сосновую иголку, корабль. А на полубаке его, в забрызганном бушлате и сапогах, шмыгая восторженным носом, стоял хозяин мира, матрос Валька Новиков.

Тусклые березовые листья дрожали на мокрых причалах. Вся жизнь в бухте стянулась на корабли. Там было тепло, там пахло жильем и машиной, ярко горели от дизель-динамо лампочки, там был пар, можно было поблаженствовать в душе, навернуть горячего, сочного плова, а потом, растянувшись в чистой робе на мягком шерстяном одеяле, посмотреть еще не твердо выученное кино. А поутру плюхался в воду швартов с налипшим березовым листком. Темная в бухте, вода за брекватером светилась свежим, несильным блеском, названивала — и угадывалась в ней завтрашняя стеклянная ломкость.

«И начинала уставать вода, и это означало близость снега…»

С водой дело не просто.

И не только с водой.

В одной из уважаемых мною книг герой говорит примерно следующее. Не следует доверяться так называемым морским историям, — особенно когда они правдивы. Даже будучи правдивыми, они рассказывают лишь часть целого и тем опасны.

Вот почему я хотел бы просить не очень-то доверяться данной книге.

Тонкое замечание о морских историях может увести нас довольно далеко — в рассуждения о их сущности, о соотношении с действительностью, о принципах художественного освоения и литературного труда… — подобные рассуждения призваны большей частью прикрыть нежелание признаваться в грехах; что до меня, то в известных грехах я признаюсь с охотой. Так, например, бухту Веселую я попросту выдумал: поначалу я собирался писать ее, беря за основу какую-то из виданных мною бухт, но понял, что это меня сбивает. Я придумал этот корабль под номером «пятьдесят три», и его экипаж, населив созданный моим карандашом («пионер» № 2) корабль людьми из тех, с кем я сам был бы не прочь отправиться в поход; некоторые полагают, что в этом наиболее уязвимое место книги, — протестую и решительно убежден в обратном. Тех, кого я не захотел брать на свой корабль, я сознательно оставил на стенке, большой беды тут нет: в нашей литературе много кораблей и, как мне недавно сообщили, на многих из них замечен недокомплект. Я дал имена матросам моего корабля и отправил их на несложное житье в бухту Веселую. На самом деле их не было. Не было Андрея Воронкова, как не было трудной его гибели… выдумать можно многое. Выдумать можно все.

Но воду — мутную, мучительно ледяную воду, что гуляет в болтанку от борта к борту по облезлой палубе кубрика, — эту воду выдумать нельзя.

— …Аа! …твою!.. — и посыпались гроздьями в мутную воду: руль положили на борт, подставив волне скулу. С изнанки скулы, вдоль борта, развешены тесные койки. Садануло волной, и посыпались — в ватниках, сонные и босые.

Колокола тревоги загремели через несколько секунд, но еще в тишине, хлюпая, бежали к трапу: на подобной волне просто так руль на борт не кладут.

Колокола обвалились громом без предупреждающих коротких звонков, и по воде запрыгали шибче: тревога была боевой.

Боевую, в отличие от учебно-боевой, тревогу играли не часто, и всегда в первый миг обрывалось сердце…

Колокола боевой тревоги грохочут тридцать секунд.

Под палубой кубрика расположены две цистерны для пресной воды, десять тонн вместимостью каждая. Цистерны — это косые, по пространству меж палубой и днищем, цементированные ящики. Штормовая волна выгибает и мучит корабль, а в носовую часть днища страшно и коротко бьет. Эти удары вышибают воду цистерн сквозь болты горловин, сквозь резину прокладок — наверх, в кубрик. В затяжную болтанку может вышибить несколько тонн. Плавают, катятся к борту сапоги, портянки. Плавает чей-то упавший бушлат…

— Боевая тревога! Бо-е-вая тре-вога!!.

Мокрые, злые — гурьбой по гудящему трапу наверх; коридоры желты и несвежи, и вместе с трапом, с коридором, с гальюном ты проделываешь примерно то же, что на тележке на «американских горах». …Ах, ах, ах, ах!.. — вздыбливается обшарпанный коридор… и покатился, боком, вниз и вниз…

— …Господа душу…

— …Боевой пост один боевой части пять!..

Матрос по тревоге лупит в гальюн: черт его знает, что будет там после, а поди попрыгай с полным пузырем. Отмучавшись в гальюне, где мочатся через порог, потому что полна вышибает из дыр свирепые, в подволок бьющие фонтаны, отмаявшись, кошками прыгают по каютам, отсекам: крепить, задраивать, выключать. Корабль — престранное устройство: излишне расположен тонуть и гореть…