Олег Стрижак - Долгая навигация

Про корабль.

А корабль был — красавец.

Его легкое тело держалось на прочном киле, крепкие ребра шпангоутов туго стянула обшивка. Переборки замкнули отсеки. В самом носу — форпик, цепной ящик. Потом шпилевая, под ней вещевая кладовка, под ней пост акустиков. Дальше кубрик, пост гирокомпа́са. Погреба. Три мощных дизельных отсека. Снова кубрик, тральная кладовка, погреба. Румпельное, ахтерпик. Иллюминаторов в кубриках нет — все одно под водой будут. Под кубриками, под настилами в машинах — цистерны, насосы, невероятное плетение труб. А поверху все отсеки схвачены выгнутой палубой, рельсами торпедных тележек. В полубаке над кубриком встроены кают-компания, каюты офицеров, офицерский коридор. Над погребами и моторным — старшинский коридор, каюты мичманов, гальюн, оружейная, амбулатория. Поперечный коридор. Дальше в корму, над машиной, — матросский коридор, душ, камбуз, мастерская. Поверх — снова палуба: полубак, ростры. Носовая надстройка: в нижнем ярусе салон командира, радиорубка, в среднем — ходовая и штурманская рубки, наверху — мостик. Мачта — с реями, стеньгой, прожекторными площадками, рощицей антенн. В корму — торпедный люк, труба и еще одна мачта. Грузовые стрелы, площадки, прожектора, плетение поручней, трапов, вант, цепи и тросы, лебедки, вьюшки, корзины для канатов, торпедные тали. Четыре шлюпки на цепях шлюпбалок… Мускулистый и крепкий, подобранный кораблик — сотни тонн натянутой стали, умный и верткий звереныш.

Три года без малого прожил Шурка в этих отсеках, три года — без отпуска; свыкся. Будто и не было иного. Он был хороший механик, верно чувствовал суть и характер приборов — будь то весло или токарный станок, — но ощущать в целом корабль ему было дано лишь в эту осень. Ощущение было неожиданным и драгоценным, свежим, как осенний настой, и безмерно боязно было его расплескать. На дежурстве, звенящими темными ночами, он не спал, в беспокойстве спускался в тесные, пахнущие живым железом отсеки, вновь и вновь проходил под осенними звездами, под огнями на мачтах по пустой чистой палубе: все ли отлажено как надо. Ссадина в краске, плохо убранная снасть удручали как грубость, большая бестактность; не задраенный вовремя люк он не смог бы, казалось, простить никогда.

Видел: Женька и Кроха, заступая в дежурство по кораблю, вели себя так же; потемневший от забот Иван все искал и искал неполадки в машине.

А осень брала свое.

Палубы стали — голый металл. Борта были содраны и помяты в швартовках на крупной зыби. Соленая вода прогрызала в краске дорожки и пятна ржавчины. Снасти лопались. Железо разламывалось с легкостью непредставимой. Успокаиваясь в бухте, на черной воде, чуть поспав, принимались драить, сваривать, красить. Корабль пестрел суриком, пятнами копоти, старой и свежей краской. Дерево, флаги чернели от мокрого ветра.

Осенью явственно понималось, что служба на флоте — бесконечная, тяжелая, грубая работа. Руки были сбиты в кровь, ватники продраны тросами, шапки залапаны мазутом и маслом. За месяцы навигации накапливалась безразличная ко всему усталость. И очень трудно было сверх срочности и точности работ добиваться внимания к кораблю. Но рискни возразить Крохе Дымову, огрызнуться на рычание Ивана, выдержи язвительность Женьки или бешеный Шуркин взгляд.

«Дурят напоследок старшины…»

…Был на первом году у Шурки старшина по фамилии Мазепа, грубый, с резкими морщинами мужик, командир отделения акустиков. Он, казалось, невзлюбил Шурку насмерть. Чистил ли Шурка генератор, красил ли борт, заправлял койку — Мазепа только мрачнел, и Шурка приходил в отчаяние. Чем меньше оставалось до «Славянки», тем сильнее мрачнел Мазепа, а в последние дни впал в мрачность вовсе безысходную, и Шурку, ошалевшего от осени, от начавшейся зимы, колотило раздражение: валил бы он поскорее, сами будем хозяевами, разберемся!

Снег лежал под жестким белым солнцем, жег мороз и дымилась вода, когда грохнула в промерзших динамиках маршем и плачем «Славянка». Мазепа сгреб Шурку за ворот, чмокнул в нос, а в глазах у обоих… смахнуть рукавом. «Ты… это. И… А будешь у Харькиве — жду!» Мужик бесхитростный, он просто никак не мог решиться поверить в Шурку, и ревновал — в мощь своего умения…

Служба иссякала в эту ветреную осень, и в эту осень он понял, что именно теперь, когда он что-то умеет, что-то узнал и почувствовал, ей впору по-настоящему начаться.

Флотская быль была испита.

Он был хорошим матросом. Быть мичманом ему виделось скучным; офицером он стать не хотел.

Он очень хотел домой.

И стоило подумать об этом — проваливался в пустоту.

Возвращаться в простуженный город, в ранние дымные сумерки, слякоть тротуаров, темноту. Жизнь, которой жил когда-то, до ухода на флот, он оставил без сожаления. Начинать нужно было все заново — в непонятно запутанной жизни с отделами кадров, квартирным вопросом, зарплатой, вечерней учебой… Вечерами учиться не привыкать, из школы его выперли рано, в восьмом, за не очень умную историю. Могли в колонию укатать. Курицы, домохозяйки, называвшие себя педагогами и воспитателями нового поколения, требовали, визжа, чтобы его посадили, а люди, в чьи обязанности входило сажать, отвечали утомленно: «Оставьте парня в покое…» Друзей, в общем-то, нет: так, пиво пили. Друзья все — в кубрике. Разлетятся по домам, к женам… а самый крепкий друг, Андрюшка, никуда уже не поедет, останется здесь — надежно завален битым камнем, под Шопена, под траурный залп.

Прощай, Андрюха.

…Море дыбилось чернью. Небо — сизое, грубое — неслось и неслось; полутени, оттенки ушли вместе с летом. На всклокоченных черных скалах, тронутых белыми пятнами мха, в темных сумерках свечками, ярко светились осины.

Осень.

Веселится в кубриках молодежь. Год-другой, и они будут главными тут — Валька, Сеня… Пришел на корабль с торпедных катеров сигнальщик Вася Шишмарев, легендарная личность. В чужой базе его оставили охранять какие-то ящики, и он простоял без смены день. На дивизионе его прозвали Вася Бессменный часовой; после, когда уже сочинили легенду, переделали в Бессмертного часового, а Валька назвал его: Стойкий оловянный матросик.

Смеялись тогда до полночи, а с рассветом снова ушли в полигон. Работа была благодатью; как поведет себя Валька, когда стукнет зима и работы не будет вовсе, а будут сплошные занятия и ремонт?

Зимой уже пахло крепко, вода чернела, становилась тяжелой.

«Начинала уставать вода…»

Валька резвился.

С нескрываемым интересом — в тот исторический обед — следил он, вытянув шею, за тем, как Шура пытается ложкой разделать мощный кусок жил с незначительным наростом мяса. Когда Шура поднял глаза, то увидел, что на него, затаив непочтительность, с искрами в зрачках, глядят, забыв про щи, двенадцать человек. Шура опустил глаза и увидел то же, что видел уже три года: алюминиевую миску и алюминиевую ложку на протертом линолеуме стола. И миска и ложка, старые-престарые, были исцарапаны занятными изречениями.