Олег Стрижак - Долгая навигация

— Что делать будешь? — спросил Шурка. «Что делать будешь, когда придешь домой?»

— Женюсь, — убежденно сказал Серега. Снял берет, разгладил раннюю лысинку и, быстро вцепившись в трубу, аккуратно надел берет обратно. — Или в море пойду.

— Есть на ком жениться?

— У нас все девки хорошие. Или в море пойду.

— Не надоело?

— Вода, — равнодушно сказал Серега.

Они летели — вверх и вниз, на мокром кафеле, и с борта на борт…

— Привяжи ты ее к чертовой матери, — сказал Шурка про дверь.

— Хрен с ней, — сказал Серега. — Ты видел, как танкер горит? Я видел.

…Горел француз в Бискае. Самого танкера видно почти не было: мили на полторы горела нефть. На палубе он вез в придачу бочки с какой-то горючкой. Когда на палубе что-то взрывалось, бочки летели вверх метров на пятьсот. Кругом было полно судов, и никто не мог сунуться к французу. Команда слишком поздно стала сматываться, из трех шлюпок на чистую воду прорвалась одна. И то, ребята говорили, все в ней были помешанные.

— Я видел.

— Ну и черт с тобой, — грубо сказал Шурка. — Карловича ты не видел?

Серега пожал плечами.

И Шурка пошел дальше.

Хлоп, хлоп…

Ругнувшись, он вернулся, вынул из нагрудного кармана сырой еще голландки шкертик и привязал раскрытую дверь к трубе титана.

— Не надо, — попросил, не оборачиваясь, Серега. — Дует.

За дверью амбулатории Шурка услышал повизгивание, а потом громовый хохот, и стало ему завидно. Конечно, к Доктору набилась вся молодежь, и чего им не веселиться — вся служба впереди, два с лишним года. Шурке очень хотелось узнать, отчего так смешно, но стоять под дверью неприлично, а войдешь — и смеяться не станут. Чужой.

…Смеялись просто так. Мишка Синьков, выгнанный за самоволки с первого курса мореходки, высчитывал, когда он станет капитаном-наставником, а Сеня, Валька и Доктор активно ему помогали. У Мишки получалось — через восемнадцать лет, а с их поправками — через восемьдесят.

— Тихо! Считаем сначала, — кричал Мишка. — Стой! Значит, так. Через два года я играю ДМБ. Так?

— Так, — соглашались остальные.

— Через три, — соглашался Сеня.

— Будет мне… двадцать один?

— Двадцать три, — ронял голову Сеня.

— Не мешай!..

Начинались ступеньки карьеры.

— С четвертого курса я уйду на заочное. И на пятом пойду чет-вер-тым…

— Пятым! — кивал Сеня.

— Пятого не бывает! Четыре штурмана на пароходе! А на шестом пойду…

— Шес-тым!..

Словом, шла несусветная глупость, но, начав смеяться, уже не могли остановиться. Пели, развалясь на амбулаторном столе, и Доктор аккомпанировал, стукая пинцетом по бутылочкам. Затем сообща стали уговаривать Сеню прямо сейчас надеть кислородный прибор: если Сеня случайно уснет, они, не будя его, тихо доставят, одетого в маску, прямо к месту пожара.

Почему-то все твердо считали, что танкер горит.

А Карлович швабрил офицерский коридор. Он был дежурным по низам. Сидеть просто так было скучно. Он всегда предпочитал работать. Два с половиной года прошло за работой, и еще полгода пройдет…

— Помочь? — спросил Шурка и тут только понял, отчего его так ведет, будто с хорошего стакана: оттого, что давно не спал. Мышцы были пустыми и легкими и голова позванивала и плыла.

— Гальюн разве, — сказал раздумчиво Карлович.

Шурка глянул в умывальник и загрустил:

— Это только пожарным шлангом.

— Можно, — согласился Карл.

Напор в магистрали был хорош. В две пульсирующие струи они вычистили от желчи и зелени гальюн и умывальник и начали мыть коридоры. В них это вколочено было намертво: наводить чистоту всегда радость. Потом перепустили в нижний отсек воду из кубрика и откачали ее эжектором, и в две швабры пошли — по кубрику, по коридорам.

— Спасибо, — сказал Карл. — Больше делать нечего. Только кранцы чинить. Совсем «сто восьмой» порвал кранцы. Новые совсем были.

— В том году они были новые.

— Да, да, — хитро сказал Карлович. — Иди!.. — и потащил плетеные, продранные мешки в дежурную рубку.

А Шура опять остался без дела. Он маялся, он никак не мог понять, что с ним происходит. Бог знает когда, на том берегу жизни была ночь, в которую он прощался со своим городом. Звездная, холодная, сухая. Вернулся, хмельной и безмерно усталый, домой часов в пять, — а в шесть уже мать будила его: «Шура. Шура! Шура, вставай…» — «Ну что там еще?» — «В армию тебе пора…» — «Да не в армию! Флот!» — раздраженно поправил он — и проснулся. Ежась от холода, неудовольствия просыпаться в темноте, от великого желания спать и спать в тепле, он посмотрел в окно: весь город захлестнут был снегом. Что это было? Какая сила выдернула его из теплой домашней постели, погнала в предутренний снег, эшелоны, под гулкие своды старинных казарм, годами удерживала в холодном и жарком отсеке на тяжко кренящемся корабле и теперь, по большой дуге ночного моря, вдали от темных берегов, где хмурый лес вставал торчком, тащила поперек волны на юг — туда… туда…

— Прошу добро?..

— Добро. Да входи ты скорей! — сердито сказал Блондин. Работать против волны было скверно; шли полным, а левая машина все сбавляла обороты…

Все так же было темно в ходовой рубке, все так же раскачивалась надстройка и ветер с водой рвался в распахнутые портики. У левой двери неяркой зеленью светился экран локации.

— Подменить кого? Вовка?

— Иди ты!.. — сказал Блондин.

— Димыч?

— Да пожалуй что и ни к чему.

Зеленый луч развертки равномерно кружил по бледному полю, и все было пусто. Не за что зацепиться старпому. Плывем.

— Два лево по компасу, — скомандовал из штурманской Луговской. Что-то он там мудрил, высчитывал, пока корабль лез на очередную волну, захлебывался ею и скатывался вниз, навстречу следующей… Мудрил, выгадывая точку и курс. Будет вот так же волхвовать над прокладкой Валька…

— Дима, что делать будешь?

— У меня техникум не закончен. Только диплом написать.

— И что?

— Главный механик колхоза.

— Ерундой занимаемся! — сказал, как выплюнул, Вовка.

Шурка посмотрел: освещенный слабо компасом, в затасканной шапчушке, стоял незнакомый ему, курносый и страшно злой мужичок.

— Ты про что?

— Да про все! — Та же эйфория бессонницы крутила и выматывала Вовку. — Про все! Дочка у меня! Понял? Четыре года. Понял? А я вот как пес. Родилась, а я не признался. Не признался, и все! Гулять мне хотелось. А когда я теперь в Соломбалу попаду? Тем летом? Четыре года девке. А я тут. А вот возьмет она и до лета замуж выйдет. А? Теперь девка большая, теперь ее всякий замуж возьмет. Понял?!

И в ходовой рубке замолчали, надолго.

— …На румбе?

В расстройстве Шура спустился в умывальник, глянул в желтое зеркало и убедился с печалью, как он отвратительно грязен, перемят и небрит. Старпом, сбежавший вниз за нуждой, застал его голым до пояса, красным от воды и шершавого полотенца, с мокрыми и блестящими после мытья холодной водой волосами, с пышной мыльной пеной на щеках. Пена искрилась и шипела. Лезвие было новым и ледяным. Лицо из-под лезвия выходило промытым и ясным.