Олег Стрижак - Долгая навигация

— Да, — сказал, застегивая штаны, Луговской. Посмотрел глубоко запавшими, почти сгоревшими глазами — и вздохнул.

Но из коридора он все-таки всунул голову в умывальник и язвительно сказал:

— Такова, джентльмены, неизменность морских обычаев и инстинктивная любовь к порядку в моряках, из которых иные откажутся утонуть, не умывшись предварительно.

Огни буксиров открылись по левому борту, сквозь дождь и, как бывает это всегда, неожиданно.

Хотя огней ждали, буксиры были видны на экране локатора, и Назаров велел идти так, чтобы оставить их слева, огни появились как праздник.

Луговской смотрел на карту.

Он был пуст, он был вытряхнут в эту ночь. Теперь, когда локатор брал берег, он видел свою невязку — погрешность.

Невязка была мала. Даже меньше, чем он ожидал. Это утомило его окончательно.

Буксиры стояли почти в кильватер в двух милях от танкера. Танкер лежал всем своим длинным широким телом на песчаной банке. Как он туда залетел, Луговской понять не мог.

Буксиры открылись по левому борту, и тогда забился в корабельных звонках авральный сигнал. Все спали уже, и уснули, как назло, в последние полчаса. Шурка спал в кубрике на чужой, нижней койке. У котла спал Женька, и к нему притулился, зажав между колен ладошки, Серега. Кроха с Иваном сопели в обнимку на овчинных тулупах в машине. В кормовом кубрике спали Коля Осокин, и Валька, и Доктор, и еще много народу: здесь было тепло от машины и меньше качало.

Намотав вслепую портянки, на ходу застегивая бушлаты и канадки, выбирались из низких дверей на хлещущий ветер и дождь, на четвереньках расколачивали кувалдами штормовые стопора якорей. Ветром сносило корабль стремительно; якорная цепь уносилась с биением в клюз, вышибая зеленые искры. Раевский стоял и внимательно слушал: он мог сказать, сколько метров на клюзе, на слух. Цепь задержали, и корабль короткими рывками забился на цепи. Якорь забрал хорошо. Глубина была восемь метров.

Возясь со своими делами по авралу, разбитые коротким, обманчивым сном, поджимаясь от свирепого холодного ветра, совсем забыли, зачем сюда пришли, и только когда отдали якорь, опомнились: где горит?

Нигде и ничто не горело.

Светили огни трех буксиров, а дальше, когда разрывало дождь, в темноте пробивались огни танкера. Танкер сидел на мели.

От этого настало разочарование. По отбою аврала верхние поползли вниз греться, а нижние наверх — поглазеть.

Угадывался скорый рассвет. Море и дождь; вода и качающиеся огни. Командир разговаривал с кем-то в радиорубке. Две мили было до танкера, который следовало стащить. Ни корабль, ни тем более сидящие глубоко морские буксиры не могли к нему подойти. Кто-то должен был притащить на танкер конец, за который вытянут буксирный трос. При одной мысли о спуске шлюпки в низу живота делалось нехорошо. Тут не шлюпка, тут океанский вельбот не вдруг бы выгреб.

Люди поднимались на полубак, глядели на огни и спокойно уходили вниз.

Так прошел час.

Начинало светать.

И с рассветом, то ли оттого, что начали просыпаться, то ли от нового, раздражающего ритма раскачки и биения на цепи, на смену усталости и равнодушию пришла неясная, как рассвет, тревога. Кто-то сказал, что банка эта — блуждающая и ничего хорошего танкеру не сулит; кто-то — что танкер уже рвется.

Тревога бродила по замотанному кораблю. Карлович, смешно крича и тараща глаза, выгнал всех на приборку. За приборку взялись с незаметной охотой: лучше что-то, чем ничего. Командир еще и еще спускался в радиорубку. Командир был спокоен, но недокуренные сигареты раздавливал в пепельнице в пыль. Боцман велел притащить из форпика тонких цепей и начал налаживать временные леера. На палубе работы хватало, волной покалечило многое — по мелочам. На камбузе загудел титан — значит, будет кипяток. К восьми утра обещана была каша. Внизу, глуша тревогу, прибрали и вымыли все и драили даже медяшку. Потом принялись умываться и бриться; тревога бродила вокруг.

«Тьфу ты…» — пространно вдруг высказался боцман и ушел.

Ругался он редко.

Ушел он на мостик.

Чем дольше глядели на огни буксиров за смутным дождем, тем яснее понимали, что отдуваться придется самим.

Сейчас морячки на буксирах дрыхнут, зарабатывая свои штормовые. У них — профсоюз, и охрана труда. Замечательные ребята эти гражданские морячки. Такой в двадцать лет с тобой всю получку за рейс пропьет, а в тридцать удушит за рупь. Спите, мальчики. Хороших вам сновидений…

— …Ракету, — сказал на мостике Назаров. Вася Шишмарев послушно вынул из-за пазухи ракетницу. Вставил замерзшими пальцами патрон, выстрелил в сторону танкера. Назаров и Луговской подняли бинокли.

— Выгнут, — сказал Луговской.

— Черный дракон, — недовольно сказал Назаров. Ракета погасла. — Старая буддийская штука. Если долго смотреть на лист белой бумаги, увидишь черного дракона. Занимайтесь службой.

— Есть, — сказал Луговской и ушел.

Назаров был недоволен. Он был недоволен собой. Ему самому отчетливо виделось, что перевитая поручнями и трубами палуба танкера выгнулась вверх. Обман зрения… Неужели его подмывает под носом и кормой?

— …Пр-рошу добро на мостик, — по трапу неторопливо поднимался Раевский.

— Добро.

Раевский подошел к обвесу, прищурился. «Ракету», — сказал Назаров. Ушла под облаками белая ракета. Раевский на танкер смотреть не стал. Он оглядел внимательно полубак, оглянулся, осматривая корабль от носа до кормы, и, словно впервые обнаружил, заметил:

— Болтает, командир.

Назаров хмыкнул.

— Болтает…

Цепь чуть провисала, когда корабль, неохотно и грузно прыгнув на волне, скатывался, поспешая, вниз, — и натягивалась коротким, с глухим звяканьем, рывком, от которого весь корабль вздрагивал и люди хватались за поручни.

— Якорь держит?

— Держит, — равнодушно сказал Раевский. — Здесь хорошо держит.

— Ракету.

Белые ракеты складывались в сигнал «Помощь будет оказана сразу, как это будет возможно». И Назаров понял, с чем к нему пришел сердитый, старый мичманюга.

Скверный вышел разговор, оба сорвались на крик… и мичман медленно пошел вниз.

Что он сказал? «…Лучшая шестерка на флоте»?

— Нет! — сказал вслух Назаров.

Ничего не выражающее, сонное под струящимся дождем лицо сигнальщика маячило в полутьме в двух шагах от него. Фамилия матроса Шишмарев. Прозвище Стойкий оловянный матросик. Врут или не врут про него, что он двое суток без смены отстоял на посту, пока не перешли на черные форменки и его не заприметили по белой? Наверное, врут.

— Ракету.

Выгибается палуба, или мне это кажется?

— Пр-рошу добро на мостик!

— Добро.

— Болтает, командир.