Альберт Усольцев - Светлые поляны

— Какая… Какая возможность? — спросил Витька, чувствуя, как противной слабостью наливаются ноги. Вперед не рванешься, длинные руки Обчества обладают к тому же еще и недюжинной силой. Позади «орлы» стоят стенкой. У одного в руках велосипедная цепь. Слева, в одном шаге, перила моста. Но такая высь… Никогда еще Витька не прыгал с такой верхотуры. Нырялка на черемховском омуте поднималась всего на три метра над водой, но и с нее Витька нырял с замиранием сердца — боялся. Черт его знает, что такое — а вот боялся, и все. Там три метра, здесь в десять раз больше… Да еще и попадешь ли в блюдце.

— Есть, Черемуха, у тебя возможность…

Обчество знал, что Витька боится высоты. В школе, на уроках физкультуры, заметил. Наблюдательным был он, этот Обчество.

Кивком головы предводитель показал на перила:

— Прыгнешь — не тронем тебя, не возьмем твою тридцатку. Не осмелишься — пеняй на себя.

— Ты че, Шульгин, обалдел?! — сказал Витька, с испугом отворачиваясь от перил.

— Ого, и фамиль мою вспомнил! — удивился Обчество. — А свою не забыл?

«Орлы», довольные шуткой предводителя, весело засмеялись.

Витька молчал.

— Че-ре-му-ха, — нараспев произнес предводитель. — Восемь букв… Помнишь?

— Помню, — сказал Витька. — Жалко, что ты в резуку за мной не кинулся, а то бы сейчас рыбы есть не просили…

— Юморной! Ой, какой ты, Черемуха, юморной колхозник! — залился мелким смехом Обчество. У него сегодня было хорошее настроение.

— Есть еще один выход, Черемуха, — продолжал он. — Последний… «Орлы», а ну расступись! Беги, Черемуха! Только спиной назад!

Витька посмотрел на него, сделал небольшой шаг к перилам. Еще один шаг… Придерживаясь рукой за противопожарный щит, начал взбираться на перила…

Обчество, видимо, не ожидал такого поворота. Разобьется малый, с кого-то будут спрашивать… А тут «орлы» — свидетели.

— Слышь… Слышь ты, Черемуха, всамделе, че ли, решил прыгать?

Витька не ответил. Поставил на бревно перил покрепче и вторую ногу. Внизу искрились блюдца…

— Кореш, может, я пошутковал… Давай десятку, и шпарь в свой киоск, а? Хоронить ведь будет нечего — только ботинки…

Витька оттолкнулся от бревна и полетел вниз не «солдатиком», как было бы, наверное, не так страшно, а по-настоящему — вперед головой…

— Ну и чудик ты, — говорил Григорий, подбрасывая в костерок сушья. — А если бы убился?! Да пропади она пропадом, эта тридцатка, отдал бы ее горлохватам! Дак нет, жизнью рисковать… Ну и надумал ты, Витек!

Витька молча лежал на расстеленной Григорием плащ-палатке.

— А я как раз сдаю деньги в банк, квиток получаю… Вдруг прибегает Кочин, Антип Кочин, сторож мостовой… «Твой, — грит, — помощничек с перил в Миасс гробанулся!» У меня и руки-ноги отнялись. Надо бежать, а я сел на стул и сижу как дурак. Это что же я матери твоей отвечать буду? И председателю? Языком едва вывернул: «Насмерть? Гробанулся, — спрашиваю Кочина, — насмерть?» — «Нет, — грит, — достал его. Откачал. Побежал в больничку звонить, позвонил, прибегаю обратно, а помощничка нет на берегу. Укандохал куда-то своим ходом…» Ты почему в больницу ехать не захотел?

— Че мне там делать, — отозвался Витька. — Че я там оставил…

Витька все помнил отлично: как летел с моста, как почувствовал резкий, до боли хлесткий удар воды, даже как шел на глубину песчаного карьера… Но потом все смешалось. Был еще один удар, уже о дно… Очнулся, увидел — стоит над ним человек. Видимо, это и был мостовой сторож Антип Кочин. И говорит человек: «Парничок, жив?» — «Ага». — «А коль живой, дак полежи чуток, я в больницу по телефону брякну». Полежал Витька. Потом встал. Заметил спешащий по главной улице райцентра санитарный «пикапчик». Спустился в воду, лег на спину и поплыл по течению. Вышел у самой водозаборной станции спиртозавода. Тут его и обнаружил Григорий.

— А почему я догадался, что ты у водозаборки выйдешь из воды, знаешь? — спросил Григорий.

— Почему?

— А по воде за тобой три десятки плыли… У водозаборки самая узь. Ну, думаю, обнаружит, что деньги потерял в воде, будет ждать и караулить в узком месте…

— Точно, — согласился Витька, расправляя на трех досочках мокрые бумажки. — Такие мокруши банк не примет, знаю… Катерина Шамина раз искупалась с кошельком, ходила менять, не взяли…

— Чай с малиной будешь пить? — спросил Григорий.

— Вот бы со смородиной…

— Ну, брат, торгуем малиной…

— Ладно, пусть будет с малиной. Как отторговался-то?

— Нормально, — ответил Григорий.

Витька взял солдатскую фляжку, обжигаясь, начал пить пахнущий свежей малиной чай. Руки дрожали.

— Слышь, Витек, а может, все-таки в больничку заглянем?

— Зачем?

— Как зачем? С такой высоты нырнул… Может, что внутрях отбило?

— Все цело, — отозвался Витька.

— Тонул опять же самым настоящим образом…

— Дак откачали ведь, — простодушно ответил Витька. — Если бы насмерть утонул… А то так…

— Все одно надо бы врачам показаться… Для порядку. Для профилактики…

— Некогда мне заниматься этой профилактикой, — серьезно заявил Витька.

— То есть как это некогда?! — удивился Григорий.

— Силосование скоро…

К силосованию готовились загодя. Это только на первый взгляд все просто: скосил сырую траву без разбору, да и вали ее в яму. Не надо сушить, как сено, не надо выводить стройные груздки-приметки, чтобы крепко они стояли под осенними дождями и зимними падерами, не надо, верно. И трава идет почти любая: крапива, пустырник, ежеголовка, рогоз, жесткий тростник и луговой межлистый лисохвост, даже болотный белокрыльник. Гадючий лук, конский щавель, марь с калужницей — все перемешается, перепреет. «Перебродит — вино будет», — как говорил Макар Блин. Но были у силосования и свои законы. Яму вычисти так, чтобы от прошлогоднего силоса и запаха не осталось. Свежим дерном дно выстели. Бока подровняй, чтобы не осыпалась земля. Коровы, для которых и предназначался силос, дюже морговиты, то есть разборчивы в пище. Даже сено не возьмет корова языком, если в нем есть клещевина, колючая такая трава. А на пастбище на малиновый татарник она и ногой не наступит, разве что пожует вокруг него сочную травку. А сохранится в силосе прошлогодний запах — можешь считать свой труд напрасным, и в голодное время не подвернет к нему корова.

После выгойки яма должна постоять несколько дней под солнцем, чтобы мыши да крысы ушли из нее. Их запаха корова тоже сторонится.

До половины яму заваливают, а потом на веревках спускают вниз лошадь, сажают на нее верхом мальчишку, что попроворней. Профессия мальчишки на это время называется тяжелым медвежьим словом «топтун». И впрямь он на лошади, как медведь, топчется, утрамбовывая сырую траву. Пока зелень с землей не сравняется, нет лошади и мальчишке выхода наверх. Еду ему туда же на веревке опускают, обедают ведь на силосовании не как на сенокосе под общую команду: «Суши вилы!», а в отдельности: косари в одно время, кладельщики — в другое, возчики — на ходу, а топтун — когда удастся. Топтун в особом почете. Ему и щец со дна погуще в котелок плеснут, и лишний кусок мяса положат. И дневной заработок топтуна, как у большака, трудодня два. Если выдюжит весь день и не попросит замены.