Альберт Усольцев - Светлые поляны

«Ладно, — скрепя сердце сказал Макар Блин Катерине, — один сезон подергай, и точка. Не вымогатели же мы».

Так Гранит и пополнял колхозную кассу, пока не пришла пора закладки силоса. Впервые на трамбовке Макар Блин решил использовать тяжеловоза — может, силос получится лучше: все-таки у него тяжести в ногах больше, чем у какого-то там Карька.

Для важности ответить Витька решил завтра, а для себя уже решил сегодня — пойдет.

Небо медленно, будто мельничные жернова, вращалось, тяжело и хрустко размалывая белый лед облаков, постепенно светлело, пока не превратилось в белесый, плотно натянутый купол, в котором солнце, как и Витька, шло по бесконечному кругу, словно тоже было назначено в топтуны и, как могло, утрамбовывало свою бездонную чашу, звонкую от перекала.

Когда наверху, на краю силосной ямы, появлялся очередной воз с сырой травой, Витька с Гранитом прижимались к стене. Скрипели спицы в выворачиваемых колесах, стонал пятник, казалось, что сейчас в яму полетит не только зелень, но и телега с лошадью, но вот пронзительно взвизгивал весь тележный остов и вниз тяжело падала трава, со всей луговой и болотной слизью: лягушками, испуганно таращившими глаза жабами, сеченными мшистыми кочками и кустиками ни в чем не повинной сорницы-осины. Несколько минут царила прохлада, но вот она вместе с лягушками и жабами выкарабкивалась из ловушки, и в силосной яме снова повисала нестерпимо-прелая духота, от которой кружилась голова, сильно подташнивало, саднила каждая царапина на теле.

— Не в одну сторону крути спираль! — кричал сверху навальщик возов Кондрат Шамин. — С непривычки голова в пляс пойдет! В разные стороны крути!

Витька устремлял на него залитые соленым потом глаза. Кондрат стоял высоко, на самом солнце, похожем на полузаметенную февральским снегом речную полынью-майну.

Умный Гранит понимал команды Кондрата и сам, без особого понукания, поворачивал, начиная вить круги в обратном направлении. На мгновение вращение небесных жерновов замедлялось, а потом как-то хитро, не останавливаясь, переключалось на обратный ход, и льдины-облака опять начинали кружиться в неторопливом сонном хороводе. Но сейчас они еще и раскачивались, будто маятник. У Витьки перед глазами плыли разноцветные круги, и чувствовал он себя сидящим не на удобной широкой спине тяжеловоза, а на гладком, облитом маслом круге, который постепенно набирал скорость, обещая в конце концов все-таки сбросить с себя этого настырного мальчишку. Когда становилось совсем невмочь, а зеленый склизкий круг убегал из-под тела все быстрее и быстрее, Витька вцеплялся в гриву Гранита. Но и грива уходила из рук. И тогда он обнимал добродушного мерина за могучую, совсем как у быка Варчи, шею. Тяжеловоз, будто почувствовав полное бессилие седока, останавливал свой неспешный шаг и ждал, пока Витька придет в себя и оторвет от его шеи крепкие костистые руки. Однажды, правда, все-таки не усидел и упал в мокрую, только что вытащенную из болотной хляби осоку. Захотелось закричать, попросить, чтобы спустили веревку, и ее тут же бы подали, подняться наверх из этой пропахшей болотом ямы, глотнуть свежего воздуха и, сорвав на грядке огорода парной от солнца огурец, пойти с ним купаться на Поцелуйку. Швырнуть огурец в воду, нырнуть за ним и, вдоволь нарезвившись, тут же, в воде, неспешно съесть его холодные, приятно щекочущие пупырышками дольки, подолгу, как конфетки-леденцы, держать во рту, ощущая вкус земли и воды, а потом долго лежать на песчаной отмели-косе, наполовину зарывшись во влажный зернистый песок. И для достижения этого летнего чуда надо всего лишь крикнуть одно слово: «Вожжи!» На вожжах топтуна спускали вниз и поднимали. Всего лишь одно короткое слово — и ты будешь на реке. Его можно даже не кричать, а сказать тихо — вон они все, навальщики и возчики, сгрудились на краю ямы, смотрят, что-то беззвучно говорят, наверное, спрашивают, почему ты упал и не встаешь. Ведь всего только одно словечко, и не будет этих противных, забирающихся даже в карманы жаб, прело-кислого запаха силоса, боли в спине от сидения на непривычно широкой спине тяжеловоза, шлепких ударов водянистой травы, саднящих от пота и кострики ранок, бесконечного вращения этого небесного мельничного колеса…

Витька поднялся. Земля была мягкой и уходила из-под ног. А сверху смотрят лица односельчан, ребят, знакомые, до надоеди привычные лица, а вот не узнает, не может никого рассмотреть Витька — перед глазами какая-то круговая лента с тусклыми высветами. Наверное, эти пятна и есть лица. Но почему у них нет ни глаз, ни носов, ни ушей, а только одни, что-то беззвучно говорящие рты?

«Вожжи! Надо сказать лишь крохотное спасительное слово — вожжи… Интересно, почему оно, это слово, кажется похожим на жука? Ведь вожжи совсем не похожи на жука…»

Вот лица проясняются, появляются носы, глаза…

«Вожжи! Вожжи! Вожжи!»

Витьке безумно хотелось выстрелить этим маленьким словом в принимающие нормальные очертания лица, с горечью и отчаянием выпалить их пулеметной очередью. Но он сказал тихо:

— Воды…

Он не мог объяснить причин своего поступка, когда хотелось сказать одно, а получилось другое, ни через минуту, ни через день, ни через год. Наверное, не надо было и объяснять. Ведь сказал же. Сказал! Сказал!

Сказал не то, что хотелось от минутной слабости, а то, что было нужно, для себя нужно. И для людей — ведь силос он закладывает не для собственной персоны.

Из обсыпанной травяной мелью лагушки Витька долго, неотрывно пил холодную колодезную воду. Уже не хотелось пить, вода стекала по шее, за ворот, прочерчивала темные линии на одежде, а Витька все держал деревянную лагушку над собой на вытянутых руках, будто ждал, что вот за последней каплей воды тонкой струйкой из крохотного летка потечет необыкновенной силы живительный бальзам, с помощью которого он и додюжит сегодняшний первый день силосования, одержит свою первую, пускай и маленькую, победу над собой. Но вода вытекла, а бальзама не было. Витька махнул рукой — лагушка поплыла вверх.

Застонала очередная подвернутая телега и очередной, уже примерно двухсотый воз шлепко упал вниз, к Витьке. Надо было его утрамбовывать.

— Слышь, Черемуха, чтоб голова кругом не вертелась, думай тоже о чем-нибудь круглом, вертячем… Ну, к примеру, об осенней ледяной вертушке, — посоветовал появившийся на краю силосной ямы Макар Блин. И исчез, будто это был не живой председатель, а всего лишь привидение — везде надо было поспеть голове.

А Витька понукнул Гранита и начал думать о «круглом, вертячем».

Круговушку, так ее называли все черемховцы, кроме Макара Блина, устанавливали осенью по крепкому льду, когда озерный панцирь не хрусткал под ногами, а пробивался лишь со второго удара обухом топора. Посередь озера, что совершенно круглой сковородой вклинилось между Черемховкой и садом, забивали в дно длинную оглоблю, на которую насаживали огромное заднее колесо от брички-бестарки. К колесу проволокой прикручивались две жердины, и несколько коротких стежков вставлялось между спицами. За стежки раскручивали круговушку, а к жердинам цеплялась ребятня на коньках, санках, а то и просто так, на подшитых автомобильными покрышками валенках.