Альберт Усольцев - Светлые поляны

Так Ажарнов, видимо, учил плавать и Витьку. Но этот день не запомнился, начисто вычеркнулся из памяти. Наверное, произошло что-нибудь значительное тогда, если оно сумело забелить столь важный в жизни день — день первой глубокой воды.

Но что?

Купол неба опять начал медленно кружиться и невесомо раскачиваться. Солнце палило нещадно, выжимая из себя последние огненные соки. Оно стало сейчас похожим на расплавленную свинчатку: металл уже остывал и покрывался сиреневой едва приметной пленкой. Но светило, как казалось Витьке, совсем не кренилось к закату, будто встало на крепкий якорь и, до боли закусив раскаленную губу, решило во что бы то ни стало одолеть упрямого топтуна, даже в ущерб собственным интересам — ведь потом за горизонтом придется идти из-за этой задержки куда более спорым шагом.

«Вожжи! Вожжи! Вожжи! Вожжи!» — ныла каждая клетка тела, думая об обыкновенной льняной веревке, как о чем-то несбыточно-сказочном.

Раскинув руки, Витька стоял у стены, будто приготовился к расстрелу и ждал только залпа. На шею, на мокрые плечи падали сухие комочки глины.

«Неужели сейчас?» — со страхом подумал Витька. И тут же себе ответил резко, как пистолетными выстрелами: «Нет! Нет! Нет!»

Словно эти слова и были залпом, Витька повалился на мокрую траву. Правда, сейчас в ней мокроты не ощущалось, а была приятная свежесть. Сверху, как видение, вновь возникло лицо председателя:

— Эгей, Черемуха, ежли будет тяжело, ты о чем-нибудь тяжелом и думай, — снова дал он совет и исчез.

Витька поднялся, забрался на мыльную спину Гранита и начал думать о «тяжелом»…

Вспомнил он, что произошло в день его первого заплыва на глубокое место. Пришел с войны Евлампий Ставров. Вернее, не пришел, а приехал в военкомовском тарантасе. Рук у Евлампия не было. «Ноги» лежали в чемодане.

Вынесли Евлампия из ходка, жене передали, словно превратился он из живого человека в вещь, не движимую без посторонней помощи.

Всплакнули втихомолку собравшиеся бабы, а Евлампий улыбнулся:

— Ежли за меня и по мне горючку льете, так понапрасну, милые мои бабоньки. Евлампий Ставров и в таком виде будет жить! И не смотрите, что снаряд ополовинил тело, полтела — это не полчеловека. Снаряд-то добрый попался — голову царапиной не тронул. Как там, Катерина, в частушке-то поется про нашего брата?

— Да забыла я, — начала отговариваться Катерина, понимая, что не к месту сейчас петая до войны на игрище припевка.

— Ты припомни, припомни, Катерина…

— Не могу, Евлампий…

— Ага, значит, там так говорится… Мы ведь ее с тобой на гульбище вместе отплясывали. А так, Катерина, в той частушке пишется-рисуется… «Хорошо тому живется, у кого одна нога, сапогов много не надо, и порточина одна…» А у меня вообще на сапоги расходу не предвидится…

И словно повеселел закаменевший люд от этой жестоко-отчаянной веселости вернувшегося фронтовика. Будто пришел он не ополовиненным, а в здравии-здоровии. Но бабам только дай посмеяться — после смеха слезы еще горше польются. Ведь понимают — не кажет он принародно своей беды, сегодня повеселится, завтра повеселится, а потом с горя запьет горькую, как со многими инвалидами и случилось по окружным деревням. Но сурово прицыкнул на земляков Евлампий:

— Вот что, еще раз прошу, по живому-то слезы не лейте. Слезы — это ведь завроде памятника. А матерьял для памятника пригодится тем робятушкам, кто не вернулся и еще не вернется.

Притихли бабы. Верно, чего плакать, коль сам человек без унывки смотрит на свое житье-бытье.

— Завтра, край послезавтра, Макар, выхожу, в смысле — выезжаю на работу. Как там моя матэфэ, на месте?

— На месте, — ответил Макар Блин.

— Вот и ладно. А сейчас все в мой дом на встречины.

Вот что случилось в тот день.

И Витька почувствовал вдруг, что ему стало легко, словно сила новая пришла. И вся дневная маета: зной, духота, водянистая трава, жабы показались ему бесконечно далекими, не стоящими внимания, а приходившее несколько раз желание закричать «Вожжи!» — просто нелепым и стыдным. Он еще не мог осмыслить, отчего это произошло, откуда такой крутой поворот, о котором он утром и мечтать не мог, но понимал, что крепь пришла после воспоминания о сильном человеке, о Евлампий Ставрове.

Стало так радостно, что Витька вскарабкался на спину Гранита и под бессмысленную кондратовскую присказку «копни-копни-наваливай» начал отплясывать какой-то восторженно-дикий танец.

— Копни, копни, наваливай! Копни, копни, наваливай! — под собственный аккомпанемент дробил и вил спирали Витька на широченной, будто стол, спине добродушного тяжеловоза.

— Перекур, бабы, — сказал Кондрат, заглянув в яму. — С нашим топтуном че-то сдековалось.

Затихла силосорезка. Остановились подводы, подвозившие траву. Все сгрудились у края ямы, в которой, разбрасывая голыми пятками пену со спины Гранита, наяривал Витька.

— Копни-копни-наваливай! Копни-копни…

Витька вдруг остановился и посмотрел вверх. Спросил удивленно, даже сердито:

— А почему затихло?

— А все в норме? — поинтересовался Кондрат.

— Конечно, — ответил Витька.

— Тогда за чем дело стало!

И вновь загрохотала силосорезка, застонали подваливаемые телеги.

К вечеру, когда яма была забита, Витька сошел с Гранита на твердую землю. Но она совсем не была твердой, она была мягкой, как трава, и плавно, в такт шагам тяжеловоза, раскачивалась, хоть тот и не шагал, а понуро стоял мокрый, весь в зелени.

Витька хотел сделать несколько шагов, но сделал только один — его понесло в сторону, будто земля превратилась вдруг в палубу накренившегося корабля. Сел.

Опять возник перед глазами Макар Блин:

— Закрой глаза и думай о том, что крепко вкопано… Ежли не чувствуешь крепости в ногах.

Витька начал думать о том, что «крепко вкопано». Все перебрал — воротный стол, мостовую сваю, корень сосны… Даже корень дуба, хотя дубы в Зауралье не растут. А голова кружилась, и ноги подсекались. Земля уходила так плавно, будто была не землей, а спиной Гранита.

— Ухамандали парня, — сказала Катерина Шамина. — Придется смородинный чай варить.

Она быстро развела костер, подвесила солдатский котелок, настручила смородинных веток.

Выпив смородинного чаю, Витька сразу почувствовал твердость в ногах. Поднялся с земли, потрепал по шее могучего тяжеловоза, сунул ему за мясистую нижнюю губу круто посоленный кусочек хлеба.

— Ну давайте яму додюживать, — сказал невесть откуда появившийся Макар Блин. — День идет, а дела, я вижу, стоят.

«Додюживать» означало набивать над ямой горб. Трава ведь даст усадку и чтобы не было потом провала, надо сейчас заложить с верхом.

…К солнцезакату на месте глубокой ямы высился черный от земли горб, высокий и складный, похожий на курган, который, по преданию, оставили черемховцам на воденниковском лугу их предки.